Посетитель был крупным, средних лет человеком с неуклюжим телосложением. Его уродливое лицо напоминало свеклу или репу, из которой ребенок пытался грубым ножом что-то вырезать. Тем не менее черты лица не производили отталкивающего впечатления: этому мешало запечатленное в них выражение добродушной меланхолии. В более поздние годы я порой вспоминал это лицо, когда в старых роскошных книжных изданиях рассматривал офорты Тони Жоанно.

Едва увидев этого неожиданного гостя, одетого в серый, невзрачный и грубо скроенный костюм, я ощутил сильное чувство собственного превосходства. Такое зазнайство может охватить городского малыша, который во время летнего пребывания на даче совершает разведывательный рейд по амбарам и конюшням усадьбы и вдруг наталкивается на старого слугу, с которым вступает в беседу. Впрочем, мой посетитель, казалось, вовсе не оскорбился тем, что в оживленном разговоре, сразу завязавшемся между нами, я совершенно откровенно пытался над ним посмеяться; напротив, добродушное выражение на его лице проступало все отчетливее, и он следил за моими шутками, как крестьянин, который смотрит на резвящегося жеребенка. В тот день я впервые в жизни столкнулся с ситуацией, когда я превосхожу интеллектом другого человека — по сути, более сильного духом, чем я, — но он этому только рад; такое отношение всегда меня трогало.

Наш разговор, несомненно, был примечательным, и я сожалею, что не могу его воспроизвести, хотя таинственный посетитель отчетливо сохранился у меня в памяти. Беседа велась так, что я шептал, а он бормотал; ее содержание, скорее всего, показалось бы вам малозначащим, поскольку она вращалась главным образом вокруг домашней утвари. Мы беседовали о предметах, находящихся на полу, в погребе и на кухне, — короче, обо всем, что относится к замкнутому мирку домашнего хозяйства.

Все эти вещи я, разумеется, хорошо знал, а вскоре заметил, что и незнакомец досконально о них осведомлен. Комизм разговора заключался в том, что гость воспринимал эти вещи весьма необычно, наделял их особыми, малоподходящими качествами и говорил о них так, будто каждая из них живет самостоятельной жизнью, тогда как я поправлял его и объяснял ему их истинное предназначение.

Такая игра чрезвычайно меня забавляла, и я всякий раз с нетерпением ждал момента, когда мог сказать, например: “Кухонное ведро предназначено лишь для мытья посуды” или “Нет, дедушкин стул здесь для сидения”. Каждая моя реплика заставляла незнакомца улыбнуться, как будто я предлагал ему неожиданное решение заданного в шутку вопроса. Тем не менее мне не удавалось его переубедить: выслушав мой ответ, он сразу переходил к какому-то другому предмету обихода…

Очень жаль, что как раз самая важная часть нашего разговора — объяснения незнакомца, которые без сомнения были странными, — совершенно выпала у меня из памяти. Ведь и в сновидениях есть слой, который быстро тускнеет. Общее представление о том, что он говорил, можно получить, вспомнив гигантские ландшафты преисподней, которыми Иероним Босх создал новую школу в живописи и на которых против человека ополчается чудовищный арсенал озлобившихся рабочих инструментов. Однако разница заключается в том, что незнакомец давал предметам вполне добродушное объяснение: он просто приписывал им какое-то неуклюже-сонное бытие. И старался ввести меня в их круг — словно в каморку старого слуги, о котором мы однажды с изумлением узнаем, что и у него есть какая-то приватная жизнь.

Наряду с множеством других вещей мы обсудили устройство кладовой и поговорили о двух курочках, которые дожидались там момента, когда попадут в кастрюлю. Я уже заранее предвкушал это пиршество, и тем более меня огорчило, что незнакомец назвал их плохими и несъедобными. Пока мы препирались по этому поводу, я, не дождавшись конца беседы, заснул.

На следующее утро я уже позабыл посетителя, и не воспоминание о нем, а всего лишь детская жадность побудила меня, как только я вошел в кухню, спросить у нашей кухарки о курочках.