— Знаешь, Джош, — начал я, сражаясь с особо упрямым катышем смолы, прилипшим к подмышке, — когда ты выводил тех детишек с храмовой площади, а они, такие маленькие и слабые… но никто не боялся… ну, в общем, как-то тепло на душе стало.

— Ага. Я, знаешь, люблю всех детей Божьих.

— Да ну? Он кивнул:

— Ну да. Зеленых и желтых, черных и белых.

— Это хорошо… Постой — зеленых?

— Не, зеленых не люблю. Я просто мозги тебе трахал.

— Джош, погляди! Парень себе яйца лижет! Как Варфоломей, помнишь? Это мой народ, Джош. Это все мои люди. Я обрел свой дом.

М-да… на самом деле дом как раз я себе не обрел. Мужик всего-навсего практиковал некую духовную дисциплину (именно это «йога» и означает на санскрите — «дисциплина»), а учить меня не желал: мол, намерения мои нечисты или еще по причине какой-то белиберды. К тому же он не был Мельхиором. Поиски отняли у нас полгода и остатки всех наших денег, и двадцать пятый год своей жизни мы оба встретили до того, как нашли Мельхиора.

А тот с удобством проживал в неглубокой каменной нише на вершине утеса на самом берегу океана. У ног его чайки устроили себе гнездо.

Мельхиор являл собой волосатую версию своего братца — иными словами, был невысок и неширок, лет около шестидесяти, лоб помечен кастовым пятнышком. Волосы и борода у него были длинны и седы, лишь местами попадались черные пряди, а темные глаза глядели так напряженно, что казалось, белков у него нет вообще. На нем была лишь набедренная повязка, и худ он был, как те неприкасаемые, с которыми мы познакомились в Калигхате.

Мы с Джошем распластались по стене утеса, пока гуру развязывался из человеческого узла, в который сам себя скрутил. Процесс шел неспешно, и мы делали вид, что разглядываем чаек и наслаждаемся панорамой, дабы не смущать святого старца своим нетерпением. Когда наконец он принял позу, в которой уже не выглядел так, будто его переехала воловья упряжка, Джошуа сказал:

— Мы из Израиля. Шесть лет мы пробыли с твоим братом Гаспаром в монастыре. Я…

— Я знаю, кто ты, — ответил Мельхиор. Голос его звучал очень мелодично — как будто каждой фразой он начинал декламировать стихотворение. — Я узнал тебя, ибо впервые увидел в Вифлееме.

— Правда?

— Личность человека не меняется, меняется лишь его тело. Я вижу, ты уже вырос из свивальников.

— Ну да. Некоторое время назад.

— Больше не спишь в яслях? — Нет.

— Бывают дни, когда мне бы не помешали такие славные ясли, немножко соломы, может, даже одеяльце. Не то чтобы подобная роскошь мне требовалась — как и всякому, вставшему на тропу духовности, но все равно.

— Я пришел у тебя учиться, — сообщил Джошуа. — Я должен стать бодхисатвой своему народу и не очень уверен, как это сделать.

— Он — Мессия, — услужливо подсказал я. — Знаешь, да? Тот самый Мессия. Ну, типа, знаешь — Сын Божий.

— Ага. Сын Божий, — подтвердил Джош.

— Ага, — сказал я.

— Ага, — сказал Джошуа.

— Так что ты можешь нам дать? — спросил я.

— А ты кто такой?

— Мой друг, — ответил Джош.

— Ага, его друг, — подтвердил я.

— И чего же ты ищешь, его друг?

— Вообще-то мне бы хотелось больше не висеть тут на утесе, потому что у меня пальцы онемели.

— Ага, — подтвердил Джош.

— Ага, — поддакнул я.

— Найдите себе здесь пару ямок.