Джошуа отвел волосы троюродного брата со лба и сжал плечо этого неистового человека.

— Раз так, значит, так тому и быть. Как предсказывал ангел, ты рожден проповедовать истину.

Я встал и швырнул свою саранчу в огонь. Джоша с Иоанном обдало искрами.

— Я встречал в жизни всего двух людей, о чьем рождении вострубили ангелы, и три четверти этих двоих — полоумные.

И я зашагал к своей яме.

— Аминь, — сказал мне в спину новенький.

— Эй, — сказал он.

— Чего? — ответил я.

— Я тут посчитал. Три четверти от двух — это…

— Полтора, — донесся голос новенького: он поселился в яме по другую сторону от Джоша. — Либо Иоанн совсем полоумный, а ты наполовину, либо вы оба с ним полоумные на три четверти каждый, либо… ну, в общем, пропорция постоянная, могу график начертить.

— Так ты это к чему?

— Да ни к чему, — ответил новенький. — Я новенький.

— Ну все, — сказал он. — Спускайся к реке, я заставлю Иоанна сегодня меня покрестить.

— И что изменится по сравнению со вчера и каким образом?

— Увидишь. У меня предчувствие. И мы пошли к реке.

Новенький выкарабкался из ямы, как степная собачка, и осмотрелся. Он был высок, этот новенький, и утреннее солнце переливалось на его лысом черепе. Парень заметил цветы, распустившиеся там, куда Джошуа только что облегчился. Полдюжины пышных ярких чашечек торчали посреди мертвеишего на всей планете пейзажа.

— Эй, а вчера они тут были?

— Так всегда происходит, — ответил я. — Мы об этом даже не говорим.

— Ух ты, — произнес новенький. — А мне с вами можно?

— Валяй, — ответил я. Так нас стало четверо.

— Сей есть Сын Мой, и Я им очень доволен.

И так же молниеносно дух испарился. Но у собравшихся на берегу отпали челюсти, и долго еще люди не сводили с небес изумленных взоров.

Тогда Иоанн быстро опамятовался, вспомнил, чем занимается, и вытащил Джоша из-под воды. Джошуа проморгался, отплевался, посмотрел на отвесившую челюсти толпу и рек им:

— Чего?

Джошуа потряс головой и куснул утреннюю акриду.

— Ну что он — не мог подождать, пока я вынырну? Ты уверен, что это был отец?

— Голос похож.

Новенький взглянул на меня, и я пожал плечами. На самом деле голос был, как у Джеймса Эрла Джоунза, но в то время я еще этого не знал.

— Ну все, — сказал Джошуа. — Ухожу в пустыню, как Моисей, — на сорок дней и сорок ночей. — И Джош встал и зашагал в пустыню. — Отсюда и впредь буду поститься, пока не услышу чего-нибудь от отца. Это была моя последняя акрида.

— Вот мне бы так, — произнес новенький.

— Сколько тут, он сказал?

— Говорит, шекель.

— Не похож он на шекель.

— Парни, хватит уже свои шекели щупать. Стойте спокойно, чтоб я отсюда не сверзился.

Я глянул за стену: под навесом в тенечке с маленькой прялкой сидела Мэгги. Она за эти годы изменилась — стала чувственнее, лучистее. Не девочка, но женщина. Я был ошеломлен. Наверное, я ждал разочарования, считал, что время и моя любовь вылепили воспоминание, которому настоящая женщина никогда не сможет соответствовать. Затем я подумал: разочарование, видимо, еще впереди. Она замужем за богачом, а этого человека я раньше держал за хама и болвана. В моей памяти Мэгги навсегда осталась душевной, мужественной, остроумной.