Джессика, увидев мать, обрадовалась и подбежала к ней. Разговор, наверное, следовало начать издалека, но Агнесса не сумела. Она напрямую выложила дочери все, что от нее требовалось, причем, довольно несвязно, с какими-то несущественными оговорками, прекрасно понимая, что обрывает еще одну тонкую нить, привязывающую к правильной и незыблемой, благополучной жизни; но она не подумала о том, что, возможно, так же перерезает свои путы, мешающие ей поднять голову и посмотреть правде в глаза.

Но Джессику, конечно, в любом случае не следовало ранить.

— Зачем я должна туда ехать?! — воскликнула девочка, задрожав от страшных воспоминаний. Она ничего тогда не поняла и в то же время поняла все, но понимание это было ужасно для нее и совершенно не нужно, поэтому она постаралась себя обмануть, и ей удалось этого добиться — дети легко обманываются. И вот теперь мать своими собственными руками возвращала ей это проклятое знание!

Джессика воспротивилась внутренне и внешне; она инстинктивно, как всякое существо, противилась попытке разрушить ее привычную жизнь.

— Он мне не понравился тогда, совсем нет! Что ему нужно от меня?! — Но глаза ее, как видела Агнесса, говорили еще кое-что: «Зачем ты это делаешь, мама?! Ты же знаешь, что я не хочу! Зачем, почему это тебе понадобилось вдруг, тебе, которая все и всегда понимает?!»

И Агнесса, сжавшись в комок, жалко произнесла:

— Джесси, он очень болен, не нужен никому, он совсем один. Он хочет увидеть тебя…

— Опять?!

Агнесса поняла, что значит это «опять».

— Может быть, он хочет попросить прощения за то, что когда-то тебя обидел.

— Передай ему, что я не сержусь, — сказала Джессика и добавила: — Мама, я не пойду.

Разговор происходил внутри экипажа; немного высунувшись из окна, Агнесса попросила кучера остановиться.

— Ладно, дорогая, — произнесла она сдавленно и с таким тяжким вздохом, что Джессика, встрепенувшись, посмотрела ей в лицо. — Прости, я не должна заставлять тебя. Мы едем домой.

Экипаж остановился на мосту, где было большое движение; прижатый к краю, он стоял словно остров посреди реки — другие кареты вынуждены были его объезжать.

И Джессика точно только сейчас увидела, какие у матери глаза: окруженные темной каймою, они были внутри неоднородного цвета, светились десятками переливчатых зеленых точек, через которые будто бы лился, просачивался в мир свет невидимого факела, заключенного внутри ее существа. И девочке казалось, что прозрачные капли, вытекающие из этих глаз, первоначально горячие, пройдя сквозь живую зеленую ткань, остывают, становясь чуть теплыми… Сочетание холода и огня, соединение несоединимого — именно к этому стремилась Агнесса.

А у Джессики были еще более удивительные, по-детски чистые глаза, переливающиеся двумя цветами — и травы; выражение упрямства исчезло из них, когда она увидела, как плачет мать.

— Мама…— просунула свою руку под локоть Агнессы и, ласково прижавшись к матери, произнесла:— Почему ты плачешь? Не надо, а то я тоже заплачу сейчас! Ты обиделась, да?

Агнесса мотнула головой.

— Прости, — повторила она, — я плачу оттого, что так поступаю с тобой, моя маленькая.

— Поедем, — сказала Джессика, — туда, куда ты хотела. Только обещай, что не уйдешь, как тогда, будешь рядом.

— Хорошо, дорогая.

После непродолжительного молчания Агнесса произнесла то, без чего нельзя было обойтись:

— Доченька… Только не говори ничего папе! Джессика, смотревшая в окно, обернулась.