– Какая Гордеева?! – взорвалась новой яростной волной возмущения прима. – Я сказала: пошла вон из театра! Ты здесь больше не работаешь! «Требования режиссера»! – с огненным сарказмом повторила она слова Глаши. – Кто?! Ты режиссер?! Сучка малолетняя, возомнившая себя неизвестно кем! Да я тебя размажу! – Она резко подалась вперед, наклонившись к Глафире, и пригрозила громким, устрашающим шепотом, слышным, тем не менее, даже на сцене: – Я тебя уничтожу. Сотру в порошок. От тебя даже воспоминания не останется. Так, может, сморщит кто лоб, пытаясь припомнить, что там за тля такая была.

Глафира поднялась с кресла, включила кнопку микрофона на пульте и, напрочь игнорируя бушующую рядом Туркаеву, произнесла:

– Господа артисты, напоминаю, что перерыв закончится через… – она посмотрела на часы на левом запястье, – через двадцать пять минут. После чего жду вас всех на сцене для повторного прогона с актрисой Гордеевой.

– Да сейчас! – некрасиво, как-то по-бабски истерично, на миг позабыв о роли и необходимости держать лицо, взвизгнула рядом Туркаева и каким-то стремительным движением, мгновенно вцепившись, рванула у Глаши микрофон из руки.

Глаша и не попыталась сопротивляться и бороться, отступила сразу, ну не вступать же, на самом деле, в пошлую возню с заслуженной артисткой страны, ведущей примой данного театра. Но не менее стремительно успела нажать кнопку на пульте, выключая громкое оповещение.

– Никто не расходится! – кричала в молчавший микрофон Элеонора.

А сообразив, что тот выключен, отшвырнула его, развернулась и прокричала, нещадно надсаживая луженые голосовые связки:

– Всем оставаться на месте!

«Типа: алес капут!» – не удержалась от мысленного комментария Глаша, снова непроизвольно усмехнувшись.

– Я сейчас же вызову Тихона Анатольевича, и мы продолжим репетицию! – распорядилась Элеонора. – Нормальную репетицию, без этой… С ней премьера не состоится, я вам это обещаю! Или без нее, или вообще никакого спектакля не будет!

– Что здесь происходит? – раздался от входа густой, хорошо поставленный голос неосмотрительно упомянутого всуе великого и неприкосновенного Тихона Анатольевича.

Художественный руководитель, царь, бог и отец родной данного театра, величественно вышагивал между рядами, приближаясь к режиссерскому столу в зале.

Тихон Анатольевич Грановский, в прошлом совершенно потрясающий, уникальный артист и вот уже без малого двадцать пять лет руководивший краевым Театром драмы и комедии, был высок, монументален, импозантен, истинно красив особой зрелой мужской красотой, которая с годами делает мужчину лишь более привлекательным, добавляя образу мудрого благородства. Он до сих пор в свои шестьдесят семь пользовался у женщин невероятным интересом.

Грановский прекрасно знал себе цену, но, как любой творческий человек, нуждался в признании заслуг, напоминании о его величии и вознесении должного его талантам. И принимал это с довольством. А вот пустой, расчётливой лести не любил, чутко определяя любой намек на нее и жестко одергивая льстеца. И мог надолго, а то и навсегда лишить человека своего расположения.

Вот к гадалке не ходи – кто-то из актеров уже втихаря позвонил и стукнул «папочке», что начались грандиозные разборки между режиссером и примой театра, которая по совместительству являлась женой его руководителя.

– Очень хорошо, Тихон Анатольевич, что вы пришли! – торжествующе звеня голосом, провозгласила Туркаева, явно намекая на самые страшные для Глафиры репрессивные меры.