Еще, очень редко и только по ночам, я слышала бабушкин плач – нечеловеческий вой, приглушенный подушкой, или детские всхлипы. И то, и другое говорило о неизбывном горе. Но в дневное время Ба держалась. Молчала. Только иногда бросит: «Она сама виновата; сама в это дерьмо влезла. Вы, обе, – глядите, тоже не вляпайтесь».

* * *

Так мы росли – без отца и без матери.

Когда мама умерла, бабушка была еще сравнительно молода – ей только исполнилось сорок два. Нам она казалась гораздо старше. Она постоянно работала. Как правило, в нескольких местах. Зимой в доме властвовал невыносимый холод. Батареи были отрегулированы на 55 градусов; если б не риск, что трубы лопнут от мороза, Ба, пожалуй, и вовсе отключала бы отопление. Мы ходили в куртках и шапках. Если жаловались, Ба кричала: «Вы, что ли, будете по счетам платить?» В ее отсутствие активизировались призраки – дом принадлежал семье с 1923 года, когда дедушка Ба, ирландец, купил его. Сама Ба унаследовала дом от своего отца. Двухэтажный таунхаус, тесный, без архитектурных излишеств; на втором этаже, в ряд, вдоль коридора, три крошечные спальни, на первом, тоже в ряд, изолированные друг от друга гостиная, столовая и кухня. Входя в любую из комнат, мы запинались о низкий порожек – как о напоминание о строгих рамках.

Мы бродили по дому – туда-сюда, от парадной двери до черного хода, или по коридору второго этажа – всегда предсказуемо вместе, где одна, там и другая. Ба придумала для нас две клички – МикКейси и КейМики. Неразлучные, мы были нелепы в паре; я – долговязая, темноволосая худышка и Кейси – беленькая, крепенькая, как гриб-шампиньон. Мы вели переписку; наши рюкзачки и карманы были полны измаранных вдоль и поперек бумажек.

Потом мы обнаружили, что в углу спальни ковролин отходит от плинтуса, и устроили там, под ковролином, под неплотно закрепленной половицей, настоящий тайник. Оставляли друг другу записки, рисунки, бесценные мелочи. В деталях планировали жизнь, которая начнется для нас, как только мы покинем бабушкин дом. Я мечтала поступить в колледж, получить полезную специальность, найти работу с приличной зарплатой. Потом выйти замуж, родить детей и осесть где-нибудь, где всегда тепло. Но сначала, конечно, посмотреть мир. Кейси, напротив, одолевали фантазии. То она хотела играть в ансамбле, даром что отродясь музыкального инструмента в руках не держала. То мечтала об актерской карьере. То воображала себя шеф-поваром. Иногда – моделью. Порой тоже говорила: «Поступлю в колледж»; но на мой вопрос, в какой именно, начинала перечислять учебные заведения, заведомо недоступные для нас обеих. Те, которые упоминали в телепрограммах. Те, в которых учатся дети богатых родителей. Я не считала себя вправе развеивать иллюзии сестры. Хотя, наверное, следовало бы.

Я заботилась о Кейси, как любящая, но неопытная мать; я безуспешно пыталась оградить ее от опасностей. А Кейси была мне подружкой, и в этом статусе всё толкала меня к своим приятелям, всё социализировала.

Но по вечерам, в нашей общей постели, мы становились самими собой – сестрами-сиротами; мы цеплялись друг за друга, елозили головами, темной и светлой, сбивали в общий колтун распущенные волосы и шепотом перечисляли школьные несправедливости, постигшие нас за день.

Уже будучи подростками, мы продолжали спать вместе, хотя был момент, когда каждой из нас могло достаться по комнате. Но нам тогда и в головы не пришло разделиться. Среднюю спальню – «мамину комнату» – ни я, ни Кейси не рискнули бы занять – она была чем-то вроде музея, в ней жила память о маме.