Он боялся, что его лысая голова пострадает от ветра. Испытывал тот же страх, когда лил дождь, когда шел снег, когда палило летнее солнце. Он редко покидал Рим. Если и выходил из дома, то всегда шагал торопливо, чуть ли не вприпрыжку, в своей белой широкополой шляпе с развевающимися тесемками. Он дрожал при мысли, что его могут принять за «scholasticus» (школьного преподавателя риторики), хотя даже шляпа противоречила этому статусу. Он полагал, что, вульгаризируя свой стиль, он усиливает его воздействие на публику. Одному из друзей он сказал: «Не подходи к моей записи слишком близко. От нее воняет дерьмом». Он сетовал на то, что его осаждают вульгарные слова (sor dida verba), но что он вынужден произносить их.

Глава пятая

АЛЕСИЯ

ALESIA

Ребенком я часто спускался на станцию метро «Алезья». Мне было невдомек, что я ступал по рыхлой, незамощенной земле древнего города Алесии, между крепостными стенами галлов и осадными рвами Цезаря. Такая же граница пролегала и перед укреплениями Ла Рошели, лежавшей у ног Ришелье. Малые дети, как личинки, ели землю, набирая ее в ладони. Это были скопища живых скелетов, едва шевелившихся на узком пространстве, разделявшем позиции воюющих сторон. Я, замешивался в эти толпы умирающих детей, бродил возле женщин, чуть слышно проклинавших жестокую судьбу. Старики безмолвно испускали дух и оставались лежать с открытыми ртами. Я садился в лифт с застекленными стенками. Передо мной отворялась дверь в квартиру бабушки. И я попадал в общество ученых мужей или шарлатанов. Здесь бывали Эмиль Бенвенист, Верден Луи Сольнье, – я здоровался с ними, но почтительно обходил Рене Этьембля или Альбера Доза. Мой дед грамматист, всеми уважаемый и саркастичный старик в пурпурной домашней куртке, уделял внимание лишь формальной стороне всего, что произносилось. Человеческая речь, по его мнению, никогда не имела смысла. Он пожимал плечами. Говорил: «И чего блеют!» Он изучал структуру этого блеянья. Его губы не касались моего лба.

Во времена штурма Алесии Цезарь замешкался и не накинул на плечи пурпурный плащ, который надевал обычно в решающий момент. Армия ждала. Этот заговоренный плащ был символом победы. Все атрибуты, которые любил Цезарь, были украдены им у Помпея. Девятью годами ранее, в конце 61 года, в своем сентябрьском триумфе Помпей облачился в плащ Александра Великого: он захватил его вместе с сокровищницей Митридата.

Но в настоящее время Помпей спит в Риме: упоение победами повергло его в сон. Цезарь наконец облекся в кроваво красный плащ, застегнул его на плече. Победа достигнута. Вокруг Алесии витал аромат лип. Он приказал отсечь руки всем, кто держал оружие и остался в живых, сказавши, что, как правило, человеку с отрубленными или недействующими руками труднее орудовать мечом. Плащ Цезаря – это одна из тех деталей, которых жизнь, протекающая как роман, требует в качестве признака, характеризующего героев. Таков белый плюмаж короля Генриха Наваррского или пронзенное горло Вильгельма Молчаливого. «Elata laeva, – пишет Светоний в „Жизнеописании Цезаря", – ne libelli quos tenebat madefierent, paludamentum mordicus trahens, ne spolio poteretur hostis» (Цезарь, спасавшийся от пламени пожара Александрийской библиотеки, плыл, загребая одною лишь правою рукой, подняв над водой левую, чтобы не намочить таблички со своими записями, и сжимая в зубах генеральский плащ, дабы этот талисман и символ побед не достался врагу). Я восхищаюсь этим «paludamentum mordicus», этим зажатым в зубах плащом. Он держится зубами за атрибут успеха, как мы за свое имя: mordicus. Все мы безумны, и это речь сделала нас таковыми.

Цезарь говорил, что люди лишены инстинкта.