Питер (так же). Ага.

Симеон (топает ногой о землю и с отчаянием говорит земле). Нну, я тридцать лет моих в тебе закопал, в тебя покидал – кровь и плоть и пот, все сгнило, пуще всякого навоза тебя удобряло! Вот кем, черт подери, я для тебя был!

Питер. Ага! Я тоже!

Симеон. И ты тоже, Питер. (Вздыхает, затем плюет.) Нну, чего тужить, назад не возвернешь.

Питер. А на Западе золото – может, и воля. А тут мы – рабы каменных стен.

Симеон (вызывающе). Больше не рабы – и никогда рабами не будем. (После паузы, с беспокойством.) К слову о рабах, как-то Ибен там управляется?

Питер. Видать, управляется.

Симеон. Может, пособить ему – один-то раз?

Питер. А что ж. Коровы нас знают.

Симеон. И любят. А его мало знают.

Питер. И лошади, и свиньи, и куры. Они его мало знают.

Симеон. А нас-то знают и любят – мы им, ровно братья родные! (Гордо.) Нешто не мы их растили да холили?

Питер. А таперя бросаем.

Симеон (уныло). А я и позабыл. (Решительно.) Ну-ка, давай пособим Ибену, сон и пройдет.

Питер. Это можно.

Собираются идти в коровник, когда с той стороны быстро вбегает взволнованный Ибен.

Ибен (задыхаясь). Нну, они тут! Старый осел с бабой! Я из сарая видел. Они внизу у поворота.

Питер. Как ты разглядел? Далеко ведь.

Ибен. Нешто же я не вижу так же хорошо, как он – плохо? Нешто не признаю таратайку да кобылу, да то, что сидят там двое? Кто же еще? Да ведь я говорил вам, что чуял это! (Его передергивает, как от зуда.)

Питер (сердится). Нну, пущай сам и распрягает!

Симеон (тоже сердится). Давай-как поторопимся, соберем барахло да и дадим ходу, потому как он близко. После того, как он возвернется, я и шагу на порог ступить не желаю.

Идут за угол дома, Ибен – за ними.

Ибен (нетерпеливо). А подпишете?

Питер. Попервоначалу покажи деньги старого скряги, а там и подпишем.

Братья, топая, идут наверх укладываться. Ибен появляется в кухне, бежит к окну, выглядывает, возвращается и поднимает половицу под плитой, откуда вынимает брезентовый мешочек, который кладет на стол, и возвращает половицу на место. Через мгновение появляются братья. Они несут старые ковровые саквояжи.

Ибен (начеку, кладет руку на мешочек). Подписали?

Симеон (показывает бумагу). Ага. (Жадно.) Деньги тут?

Ибен (высыпает кучку двадцатидолларовых золотых). Ага. Золотые двадцатки, всего тридцать штук. Сочтите-ка.

Питер (считает, складывая столбики по пять монет). Шесть сотен. (Кладет монеты в мешочек и тщательно прячет его за пазуху.)

Симеон (протягивает Ибену бумагу). На.

Ибен (бросает на бумагу взгляд, аккуратно складывает ее и прячет за пазуху; говорит признательно). Спасибо.

Питер. И тебе спасибо.

Симеон. Мы тебе к Рождеству самородок пришлем.

Пауза. Они смотрят друг на друга.

Питер (неловко). Нну… Мы пошли.

Симеон. Выйдешь во двор?

Ибен. Нет. Я тут чуток погожу.

Новая пауза. Братья неуклюже подвигаются к двери, затем поворачиваются и застывают.

Симеон. Нну… Прощевай.

Питер. Прощевай.

Ибен. Прощевайте.

Они выходят. Ибен садится к столу, лицом к плите, и достает бумагу. Смотрит то на бумагу, то на плиту. На его лице, озаренном через окнотонким лучом солнца, застыло выражение транса. Губы его шевелятся. Братья подходят к воротам.

Питер (смотрит в сторону сарая). А вон он – распрягает.

Симеон (посмеиваясь). Ух, и взъерепенится!

Питер. А вон и она.

Симеон. Давай обождем да поглядим, что у нас за новая мамаша.

Питер (осклабился). И облаем его на прощанье!

Симеон (ухмыляясь). Пошутковать охота. В голове легко и в ногах легко.

Питер. И у меня. Ржать охота, покудова животики не надорвешь.