Последний, небольшой отдел третьего тома назван «О чем поет ветер». В него выделено шесть стихотворений, написанных в октябре 1913 года. Если бы автору в этом году не было всего тридцати трех лет, мы назвали бы этот цикл «Senilia» — так по-старчески успокоены и умудрены эти стихи. Все— в прошлом. Все миновало. Жизнь прошумела.

Поэт и его подруга «в теплом углу» коротают безрадостные дни:

Ничего не ждать, не роптать; не грустить о том, что прошло, — безотрадная мудрость старости. А ветер поет и ходит возле дома… И глухой голос говорит:

Короткими ударами бьется усталое сердце (двухстопные ямбы). К концу биение ускоряется (четырехстопный ямб: «Померк последний свет зари») и сердце останавливается. Но ни теплый угол, ни стены, ни книги не защитят от тревоги: за окном «голоса поют, взывает вьюга, стерегут чьи-то очи»:

Самое совершенное в этом цикле стихотворение «Из ничего — фонтаном синим». Внезапный блеск взвивавшейся в небо ракеты, радуга сверкающих цветов не описана, а показана в магических словах и звуках:

Правильное чередование четырех-и двустопных ямбов обрывается ударом последней строки (одностопный ямб — «зачах»). Всем стихотворением подготовлен этот эффектный финал. Последнее стихотворение начинается строками:

Сказка обрывается… это ветер напел ему «отрывок случайный— из жизни другой»… И, обращаясь к старому другу, он призывает его к тому, что романтик Жуковский называл словом «резигнация»:

Этим эпилогом заканчивается третий том стихотворений Блока.

В марте 1916 года Немирович-Данченко извещает Блока о своем решении поставить «Розу и Крест» в Художественном театре и вызывает его в Москву. Поэт проводит там неделю. «Каждый день, — пишет он матери, — в половине второго хожу на репетиции, расходимся в шестом часу. Пока говорю, главным образом я, читаю пьесу и объясняю, еще говорят Станиславский, Немирович и Лужский, остальные делают замечания и задают вопросы. Роли несколько изменены: Качалов захотел играть Бертрана, а Гаэтана будет играть актер, которого я видел Мефистофелем в гетевском Фаусте (у Незлобина), — хороший актер… За Качалова я мало боюсь, он делает очень тонкие замечания… У Станиславского какие-то сложные планы постановки, которые будет пробовать… Волнует меня вопрос, по-видимому уже решенный, о Гзовской и Германовой. Гзовская очень хорошо слушает, хочет играть, но она любит Игоря Северянина и боится делать себя смуглой, чтобы сохранить дрожание собственных ресниц. Кроме того, я в нее никак не могу влюбиться. Германову же я вчера смотрел в пьесе Мережковского и стал уже влюбляться по своему обычаю: в антракте столкнулся с ней около уборной, она жалела, что не играет Изору, сказала: „Говорят, я состарилась“. После этого я, разумеется, еще немного больше влюбился в нее. При этом говор у нее — для Изоры невозможный (мне, впрочем, нравится), но зато наружность и движения удивительны». 4 апреля он пишет: «Работаю каждый день, я часами говорю, объясняю, как со своими… На днях провел ночь у Качалова с цыганами и крюшоном, это было восхитительно. Бертран, Гаэтан и Алискан у меня заряжены; с Изорой проводил целые часы, сегодня, наконец, к ней пойду — опять говорить. Гзовская и умна, и талантлива, и тонка, но — страшно чужая». Для актеров Художественного театра Блок пишет объяснительные заметки к пьесе «Наброски», «Роза и Крест» (к постановке в Художественном театре) и «Введение» (К постановке). В них он подробно излагает содержание, дает характеристику действующих лиц и объясняет «главную идею». «„Роза и Крест“, — пишет он, — есть, во-первых, драма человека — Бертрана; он — не герой, но — разум и сердце драмы; бедный разум искал примирения Розы никогда не испытанной Радости с Крестом привычного Страдания.