Резиденту эта идея не понравилась. Он вообще сомневался в искренности Скоблина. Он полагал, что генерал — двойной агент и ведет игру с советской разведкой по указке того же генерала Драгомирова и с санкции председателя РОВС Миллера.

Резидент на всякий случай приказал Ковальскому быть осторожным со Скоблиным, не откровенничать и провести небольшую проверку. Москва быстро отреагировала на идею с Драгомировым. В иностранном отделе больше верили в потенциальные возможности Скоблина и Плевицкой и не спешили впутывать их в опасные комбинации. В шифротелеграмме Кострова говорилось:

«У меня большие сомнения в целесообразности строить легенду от «Фермера» на брата при всей заманчивости идеи проникновения к Драгомирову. Полагаю, что «Фермеру» сперва следует предпринять ряд шагов для закрепления в верхушке РОВС, а затем уже в зависимости от обстановки вылезать с активными предложениями».

Ковальский не сумел скрыть от Скоблина и Плевицкой свою внезапную настороженность. Это привело его к мало приятному объяснению с Надеждой Васильевной.

Скоблин остался в отеле записывать содержание своей беседы с генералом фон Лямпе, который руководил отделом РОВС в Берлине. Ковальская и Плевицкая отправились на прогулку в Шембрук.

В зимнем саду было довольно много людей, и Плевицкая, которая была в минорном настроении, почти со слезами на глазах вспоминала, как она ездила в Царское Село, как заботливо к ней относился покойный император, с каким наслаждением и восторгом она пела для всей императорской семьи.

Дождавшись, когда они останутся одни, Надежда Васильевна стала выговаривать Ковальскому:

— Колечку нервирует ваше недоверие. Поймите, ведь Колечка — солдат. Политикой раньше не занимался и вообще хотел уйти в отставку. Ваш приезд вновь втянул его в работу. Сейчас он всецело предан только вам. Требовать от него слишком много вы не должны. Он может дать только то, что знает. И не заставляйте его слишком много писать. Он это делает неохотно, да и не обладает даром слова. Иное дело я. Я могу написать, сколько хотите.

Последние слова Плевицкой не были бравадой. Она написала две книги воспоминаний, пользовавшиеся успехом среди эмигрантов. Она, судя по почерку, писала и донесения, которые подписывал Скоблин.

Ковальский внимательно слушал Скоблина и Плевицкую, запоминал, вечером докладывал резиденте Тот слушал внимательно, но скептически. На третий день резидент поручил Ковальскому еще раз провести проверку Скоблина.

Ковальский позвонил генералу и назначил свидание. Они встретились на улице возле отеля, взяли такси и поехали в кафе. Подчиняясь данным ему инструкциям, Ковальский не сразу назвал таксисту адрес, а заставил немного попетлять по городу, чтобы определить, не следят ли за ними. Убедившись, что никто за ними не следует, Ковальский попросил таксиста остановиться возле кафе, которое накануне выбрал вместе с сотрудником резидентуры. В кафе было пусто, и никто не мог их подслушать.

Ковальский предупредил Скоблина, что разговор будет неприятным.

Генерал сидел насупленный. Ответил, что готов выслушать и принять все, что ему хотят передать.

— Понимаешь, Коля, часть наших товарищей не особенно тебе доверяет, — начал Ковальский. — Мне приходится вести с ними большую борьбу. Но, увы, должен тебе заметить, что мотивов для недоверия слишком много.

Скоблин побледнел. Принесли кофе, но он даже не притронулся к своей чашке. Сидел прямой, как палка, и смотрел немного в сторону.

— В чем же меня обвиняют? — с трудом выговорил он.

— Обвинение — слишком жесткое слово, Коля, — поправил его Ковальский. — Но как прикажешь расценивать твою недоговоренность в донесениях? Несообщение тобой плана налета на советское полпредство? О некоторых важных событиях, происходящих в РОВС, мы почему-то узнаем не от тебя, а от других.