— Тебе ли, царь, бояться? У тебя тысяча кораблей, они как орешки расщелкают двести афинских дырявых посудин. Подумай, какая добыча уходит! Уходит именно из мышеловки, как правильно назвал пролив твой благороднейший и мудрейший советник. Упустишь сейчас афинян — ищи потом ветра в поле! К тому же по твоему повелению на этой скале воздвигли золотой трон с тем, чтобы, как в театре, ты мог наблюдать великое побоище и позорище афинян.

Раззолоченные придворные одобрительно загудели.

Седовласый придворный протянул руку, хотел возразить, но медлительный голос глашатая объявил, что царь выслушал, царь примет решение.

Прежде чем нас увели, мы оглядели с площадки скалы открывшийся перед нами мир. Далеко внизу на палубах пели медные рожки, на мачты ползли хвостатые вымпелы — царские корабли сигналили друг другу. А там, на горизонте, — темный Саламин и скучившиеся возле него низкие серые афинские суда.

Прибежал богато одетый мидянин, распорядился. Нас отвели в обширную ложбину. Здесь было приготовлено множество кнутов, кандалов, канатов, веревочных жгутов — все это для афинян, которых в этот день персы собирались взять в плен. Суетились палачи, кузнецы, надсмотрщики.

Приковылял главный палач — одноглазый, сгорбленный, длиннорукий, как спрут. Он заботливо усадил Мнесилоха на колоду, надел ему на ноги веревочный жгут и, деловито пыхтя, принялся крутить. Выражавшее терпение лицо Мнесилоха вдруг исказилось, и он заскрежетал зубами.

— Признавайся царю! — приказал Мнесилоху мидянин.

Мне хотелось крикнуть, что афиняне плюют на царей, но я понимал, что сейчас нужно молчать, молчать изо всех сил. И Мнесилох молчал и корчился от пытки.

Тогда я не вытерпел — задрожал от соболезнования, заорал, закричал что было силы.

— Эх, ты! — сказал мне со стоном Мнесилох. А другой палач ударил меня кончиком кнута.

— Стойте! — Это явилась Артемисия. — Царь царей приказал немедленно заключить этих перебежчиков в корабельную тюрьму. Освободите старика. Скорей!

Палачи отступили.

— А ты, царский слуга, — обратилась она к мидянину, — ступай доложи сыну богов, что, несмотря на пытки, перебежчики настаивают на своем.

Мидянин недоверчиво проворчал, помедлил, но отправился.

Нас окружили воины Артемисии в хвостатых греческих шлемах; ослабевшего Мнесилоха подхватили под руки и повели.

Но почему нас ведут крадучись, бегом, почему Артемисия торопит с тревогой: «Скорей, скорей!»?

МЯТЕЖНИКИ

И вот мы заперты в каморке на корме корабля. Каморка медленно поднимается и опускается; пустой кувшин перекатывается из угла в угол. Скрипит, двигается, стонет деревянное чрево корабля. В зарешеченное окошко видно, как взлетает зеленая волна и плескается к нам в окошко, а у каждого из нас тошнота притаилась в горле и голова мутится.

Куда плывет корабль Артемисии, мы не знаем, чувствуем только, что идет полным ходом и что весь персидский флот к середине дня пришел в движение.

Слышны мерные постукивания молотка, которым отбивают такт гребцам, чтобы они равномерно двигали веслами; скрипят уключины, и рабы поют негромко и протяжно, не заглушая шорох волн о деревянные борта.

— Эй, лягушонок! — Мнесилох так и впился в зарешеченное окошечко. — У тебя глаза прыткие. Разгляди-ка — мне против солнца не видать, — куда движутся вон те громоздкие корабли?

— Эти, с раскрашенными башенками и медными таранами?

— Да, да, эти.

— Налево. Они плывут налево.

— А что там налево? Смотри, Алкамен, смотри зорче, что там?

— Что там? А там пролив Саламина.