Как-то перед его визитом мы говорили с Клавдией Ивановной. Она печалилась: на пюпитре лежат песни, уже отобранные ею, но вот до сих пор не разученные:

— Надо же готовить новый репертуар: не могу же я выходить на сцену только с тем, что много раз обкатано. Вчера была у меня Алла — она готовит программу из двадцати новых монологов. У меня силы не те и годы тоже, но две-три песни, которые еще никто не слышал, я обязана приготовить. Вот, посмотрите, какие замечательные у них слова.

Я начал читать стихотворные тексты, но доктор, с которым мы не раз виделись, прервал наш разговор.

— Как вы себя чувствуете? — традиционно обратился он к Клавдии Ивановне.

— Сегодня значительно лучше, — ответила она. На лице ее неожиданно появилась растерянность, она огляделась по сторонам, будто ища. кого-то. Потом, указав на меня, вдруг сказала: — Да, доктор, я хотела вам представить моего любимого брата Колю. Познакомьтесь, пожалуйста.

Доктор сделал мне знак не реагировать на слова Шульженко и заговорил о теплых днях, что пришли наконец в Москву. И Клавдия Ивановна больше не вспоминала о брате, погибшем молодым в гражданскую войну...

Через три дня, 17 июня, ее не стало. Она умерла во сне.

В тот же день ее сын Гоша, Игорь Владимирович, обзвонил всех знакомых и близких Клавдии Ивановны, долго сидел у аппарата, не выпуская из рук телефонной книжки матери. Позвонил он и Пугачевой.

Для восемнадцати тысяч зрителей спорткомплекса «Олимпийский» она представила театрализованное обозрение «Пришла и говорю». Но в тот вечер изменила программу — пела преимущественно песни, в которых преобладали драматические и трагические ноты. И вот звучит монолог-реквием «Когда я уйду». Алла не скрывает слез, а закончив петь, обращается — единственный раз на протяжении программы —непосредственно к слушателям:

— Этот концерт я посвящаю ушедшей сегодня от нас великой певице Клавдии Ивановне Шульженко, Человеку и Учителю с большой буквы...

Зрители ахнули от неожиданности — о кончине Шульженко никто не знал, затем поднялись с мест и вместе со всеми участниками обозрения застыли в молчании...

Алла была на похоронах Клавдии Ивановны. Говорила о ней и на Новодевичьем, вытирая по-детски слезы кулачком, и на поминках в Доме актера на улице Горького.

По своей давней привычке, придя домой, я записал в дневник то, что она сказала. На всякий случай. Теперь этому случаю пришел черед.

— Я прощаюсь с Клавдией Ивановной, как прощаются с детством, — навсегда, но никогда не забывая о нем. Детство кончилось. Это очень трудно осознать, с этим трудно примириться.

Мои родители обожали песни Шульженко. Отец прошел с ними всю войну. Мать пела ее песни в госпиталях, никогда не скрывая, что подражает ей. «Дай бог спеть так, как поет она, — ведь лучше не сделать», — говорила она.

Я понимаю, если бы не Клавдия Ивановна, не было бы и меня, потому что она проложила нам путь. Она была старшим товарищем, в ней я видела друга. Нам выпало счастье жить в то время, когда жила она, восхищаться ее талантом.

Она никогда никому не завидовала, радовалась успеху коллег. Этому тоже у нее надо бы поучиться. Каждую встречу с ней я помню как подарок судьбы. И не смогу забыть, как на одном из концертов великая Шульженко осыпала меня цветами. Поймите, я не хвастаюсь — в этом ее жесте я чувствую свою ответственность за дело, которым занимаюсь, которое мы не имеем право посрамить.

Я знала, подражать ей не надо. Надо у нее учиться жить в искусстве, идти, как делала она, только от себя, ни в чем не изменяя себе. Она говорила мне: «Я живу в розовом цвете и розовом свете, стараясь не замечать плохое».