Однажды мы экспериментировали с тональностью, подняли ее на пол тона выше, а звукорежиссер не сумел вернуть фонограмму в прежний вид. Алла не заметила этого. Подготовила себя, как спортсмен, к последней попытке, спела на полтона выше и сказала:

— Это был мой последний рывок. Ни до, ни после я лучше спеть не смогла бы...

Я всего один раз принимал участие в «Рождественских встречах». Они прошла у Аллы на даче, и я играл там инструментальную композицию «Нежность». Могу сказать, что для меня это было волнительно. Открылась возможность познакомиться с новыми артистами, новым музыкальным материалом. Ведь Пугачева-продюсер не менее талантлива Пугачевой-исполнителя.

На мой взгляд, Алла — океан, даже не море. В океане, если шторм — так это шторм, если красота — так красота, если буря — так буря. Со всеми наворотами, со всеми переходами из огня в полымя, во всем она — сумасшедшая личность, замечательная женщина и замечательный художник.

Не поддавайтесь хандре!

Я приехал к Алле продолжить наш разговор, а настроение — ниже среднего. Не могу разобрать отчего.

Был день Седьмого ноября — когда-то главный праздник страны, которой нет. С утра — черт меня дернул! — включил телевизор — по давней привычке, что ли? Вспомнил, как отец при жизни в этот день не раз участвовал в параде — ехал на машине под знаменем перед своим артиллерийским полком или, уже позже, шел на трибуну с гостевым билетом, или, в его последние годы, садился у телевизора, приведя себя в порядок, и не в тренировочном костюме, а в чистой рубашке, белоснежной и накрахмаленной. И звал всех смотреть парад — традиция, ритуал, что придавали всем в семье торжественное, праздничное настроение.

А сегодня — злобный крик с Тверской, искореженные ненавистью лица с Калужской, бывшей Октябрьской площади, шествие лимоновцев с нарукавными повязками, точь-в-точь скопированными с гитлеровских, — разве что вместо свастики серп и молот, анпиловцы грозили кому-то кулаками на площади Свердлова, которого давно отправили поделом на свалку — в закуток у Крымского моста, а площадь переименовали в Театральную. Мирные люди в этом потоке недоброй возбужденности и озлобленности заняли столь ничтожное место, что их можно и не заметить. Какой тут День примирения и согласия?! Ни того ни другого.

К тому же накануне я встречался с близким человеком, которому доверяю, чтобы обсудить проблемы, меня волнующие, — это уж сугубо личное. Мы встретились на «Мосфильме», где он работает, но близкий человек был озабочен чем-то своим, как говорится, не контачил, и разговора не получилось, и от ужина он отказался — денег нет, — а мою наличность поднял на смех: «Ты отстал от жизни! С такой суммой теперь в ресторан не ходят!»

Очевидно, все это легло одно к одному, и, видимо, не случайно меня потянуло начать с Аллой разговор со своей встречи с Марлен Дитрих. Я рассказал, как в бытность корреспондентом Гостелерадио меня послали взять у нее интервью. Звезду с мировым именем загнали репетировать в заплеванный Клуб шоферов, где-то в переулке за Казанским вокзалом. Там ее песни разучивал утесовский оркестр — Марлен приехала в Москву с концертной программой.

Как поющую актрису наши зрители ее не знали. Кроме «Свидетеля обвинения», из которого, кстати, вырезали сцену, где она пела, ни одной ее картины у нас не показывали.

— И какие же впечатления у вас остались? — поинтересовалась Алла.

— Одно, самое главное, — ответил я, — ее глаза. Они были такие грустные, будто вместили всю скорбь мира. Это особенно поражало: грустные глаза на молодом лице. А Марлен в то время исполнилось уже шестьдесят три. Когда я слушал вас в концерте Крутого, мне показалась, что у вас в глазах такая же грусть.