Воспоминания о Школе успокоили и взбодрили его. Это была пора его силы и успеха, поэтому мысли о том, что Школа со дня на день будет закрыта, отозвались в нем тревожной печалью. Повидимому, на смену традиционной и хорошо себя зарекомендовавшей Школе готовился новый, тщательно засекреченный проект. Однажды он заглянул на полигон между занятиями. Шестеро рыжих волонтеров с разбегу бросались на трехметровую стену и, резво перебирая кривыми ногами, штурмовали кирпичную вертикаль. Шимпанзе или плосколицые имбецилы показались бы симпатягами и интеллектуалами рядом с головастыми и длиннорукими близнецами, похожими, как клоны. Инструктора нигде не было видно, но рыжая команда действовала слаженно, как по тайному знаку.

Сорвался он в самом конце курса. Встреча с Учителем Террионом была одним из важнейших испытаний. Некоторые из волонтеров первого круга бесследно исчезали из Школы после недолгого разговора наедине с человеком, которого никто не видел ни прежде, ни после «собеседования». Блестящие выпуклые глаза с фиолетовой искрой в глубине зрачка лишали воли к сопротивлению, и тихий, невыразительный голос шевелил давние воспоминания, воскрешал призраки, вызнавал семейные тайны, умело и бесстрастно препарировал душу. После истеричной исповеди волонтера, с бунтом, корчами и припадками, Террион выносил приговор, не подлежащий обжалованию.

Одним взглядом или жестом маленьких белых рук он мог убить или исцелить, вознести высоко или уничтожить. И Учитель поверил в него: «Никогда не плачь, и ты увидишь слезы на глазах твоих врагов… Никого не люби, и ты овладеешь красивейшими женщинами мира. Не ищи богатства, отныне единственное твое богатство – Сила и Воля. Не бойся Смерти, и ты никогда не умрешь… Помни: ты – господин! Живи, как господин! Люби, как господин! Умри, как господин! Делай что хочешь – таков будет Закон!»

В сумерках заморосил ледяной дождь. Поеживаясь, он брел вдоль озерной кромки. Осторожно ступая, обходил бурелом и вязкие илистые отмели, въевшиеся в пологий берег. Всего лишь раз он остановился и тихо присвистнул, склонившись над следом огромного зверя, впечатанным в густую тину у самого уреза воды. В гаснущем свете он хотел яснее рассмотреть след тяжелой лапы, собранной в могучую, заостренную спереди пясть. Такой след мог принадлежать только волку, огромному волку.

В темноте сильнее давила усталость. Стеклянный перезвон тренькал в ушах в такт грузным шагам. Он двигался все медленнее, пока не рухнул, привалившись спиной к обомшелой лесине. Рывком расстегнул рукав, заголив зеленовато-бледное запястье. В лесных сумерках оно светилось, как натертое фосфором. Он долго возился со шприцем, наугад вогнал его и наконец застыл, прислушиваясь к горячей боли и растекающейся по жилам томительной слабости. Голова его запрокинулась, и через мгновение он провалился в забытье.

Дождь кончился, и обрывки туч унесло за горизонт. За темной грядой леса разлилось сияние. Ночные шорохи, голоса, волнение озера и эта огромная медная луна тревожили волчицу, она поскуливала, перебирала лапами, дышала часто и сбивчиво. Сердце играло под ребрами, как живой, подвижный комок.

Это томление и тоска приходили к ней ранней весной и осенью, в лунные, пустые, «волчьи» ночи. Беспокойная печаль нарастала к марту, когда губы ее и широкие чуткие ноздри палило до сухого жара, обжигало запахом звериного гона. В ушах неумолчно шумел прибой, и она словно вяла, спадала с тела, только набухшие сосцы грубо тяжелели, напоминая о несбывшемся материнстве. Поздней осенью подкатывала новая волна болезненного одиночества, и тем завершался еще один ее жизненный круг. Она была последней из своего племени, и огромному белоснежному зверю не было пары в окрестных лесах.