|
Но сейчас Валерии уже казалось, что этими людьми управляют какие-то потусторонние силы, что-нибудь более ужасное и мерзкое, чем просто осознание обреченности своего народа. Чувство страха и гадливости по отношению к этому зловещему городу охватило воительницу. Его жителей никак нельзя было назвать нормальными, весьма сомнительно, можно ли их вообще назвать людьми. Во всех глазах полыхает огонь сумасшествия — во всех, кроме жестоких, скрытных глаз Тасцелы, владевшей знанием более ужасным, чем само сумасшествие. Валерия подняла голову, прислушалась. Залы Ксухотла хранили молчание, город словно вымер. Зеленые камни заливали комнату призрачным светом, в котором обращенные к воительнице глаза женщины на полу сверкали жутковатым блеском. Волна животного ужаса прокатилась по сильному телу Валерии, остатки жалости исчезли — осталась ярость. — Зачем ты хотела меня одурманить? — Она ухватила в пучок черные волосы на затылке и, откинув назад голову служанки, впилась взглядом в темные глаза, опушенные длинными ресницами. — Тебя подослала Тасцела? Молчание. Валерия грязно выругалась и что было сил ударила ладонью по одной щеке, по другой. Звуки ударов, отразившись от стен, прокатились по комнате. Язала даже не вскрикнула. — Почему ты не кричишь? — Голос Валерии вздрагивал от ярости. — Боишься, что тебя услышат? Кого боишься? Тасцелу? Ольмека? Конана? Язала не ответила. Стоя на коленях, злобными как у василиска глазами она смотрела на свою мучительницу. Упрямство неизбежно вызывает гнев. Повернувшись, Валерия оторвала от ближайшей портьеры пучок веревок. — Грязная тварь! — процедила она сквозь зубы. — Я привяжу тебя голую поперек кушетки и буду сечь, пока не скажешь, чем ты здесь занималась и кто тебя подослал! Ни слова мольбы, ни малейшей попытки сопротивления за то время, пока Валерий выполняла первую часть угрозы; упрямство жертвы только усиливало ее ярость. Затем некоторое время не было слышно ничего, кроме свиста и ударов шелковой плети по обнаженному телу. Язала не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой — так туго она была привязана к кушетке. Ее тело выгибалось и вздрагивало, голова моталась из стороны в сторону в такт ударам плети. Чтобы сдержать рвущийся наружу крик, она закусила губу, из которой уже стекала струйка крови. Скрученные вместе нити впивались в тело почти бесшумно, лишь резкие, отрывистые звуки отсчитывали удары, но каждая нить оставляла на смуглой коже узкую красную полоску. Валерия трудилась со знанием дела, вкладывая в удары немалую силу своей тренированной руки; она истязала жертву с жестокостью, воспитанной за время жизни среди пиратов, где боль и пытка были явлением обыденным, и с той циничной изобретательностью, которую способна проявить только женщина по отношению к женщине. Язале не пришлось бы так страдать — и физически и душевно, — если бы ее палачом был мужчина, пусть даже гораздо сильнее этой разъяренной воительницы. Именно женская изощренность в конце концов сломила волю темнокожей служанки. С окровавленных губ сорвалось рыдание. Валерия, замерев с поднятой рукой, убрала со лба влажный светлый локон. — Хочешь что-то сказать? — Она недобро усмехнулась. — А то смотри, я не устала. Могу трудиться над тобой хоть до утра. — Пощады! — прошептала женщина. — Я все скажу. Валерия разрезала веревки у запястий и лодыжек, рывком поставила женщину на ноги. Язала безвольно опустилась на кушетку, вздрогнув от боли, когда иссеченное тело коснулось мягкого ложа. Согнув ногу, она склонилась к обнаженному бедру, левой рукой опершись о кушетку. Все члены ее била дрожь. — Вина! — еле слышно прошептала она пересохшими губами, дрожащей рукой указав на золотой кувшин на столе. — Дай мне пить. Я совсем ослабела от боли. |
