— Дурак, болван, очередной печальник о благе человечества, — цедил слова Зохак. — Не в том даже дело, что человечество, ручаюсь, и не узнает о своих спасителях. Ты, олух, положил здесь лучших друзей, всех до единого, таких больше никогда не будет…

— Они все знали, на что шли, — сказал Сварог пересохшими губами, глядя в сероватый сумрак, что считался здесь небом.

— А какая разница? Их большие никогда не будет… И ради чего? Согласен, дорогу Повелителю ты в этот мир отрезал… Ты хоть знаешь, сколько во Вселенной еще миров, по которым он может ходить свободно?

— А ты уверен, что в тех мирах нет таких, как мы? — спросил Сварог. — Что молчишь? Ответь, падаль, на вопрос, а не увиливай. Молчишь? Молчишь, погань? — и выкрикнул с надрывом: — Там есть такие, как мы, не может их не быть везде, где есть люди! Мы, может, и не первые такие… Наверняка не первые…

И, не слушая уже бормотавшую что-то голову, вернулся к штурвалу уже вдоль левого борта, все так же цепляясь за него правой, — левая рука висела плетью, Сварог попытался пошевелить пальцами, но они не шелохнулись. Рукояткой кинжала постучал повыше левого локтя — рука потеряла чувствительность.

— Сдохнешь, — доносился голос Зохака. — Сдохнешь по дороге, и твою девку будет трахать кто-нибудь другой, она не сможет хранить тебе верность всю жизнь, а твои королевства превратятся в кровавую чашу, все будет гореть, все, кого ты ценил и награждал, погибнут, и твоя обожаемая Тарина Тареми растворится в Шторме… Ты уверен, что это достойная цена моей головы?

— Не каркай, сволочь, мне все равно плевать… — и понял, что не произнес это вслух, лишь пошевелил губами.

Не колеблясь, превозмогая головокружение и подступавшую к горлу тошноту, примерился и кончиком кинжала вспорол опухоль, не ощутив ни малейшей боли. Нажал лезвием плашмя, выдавливая омерзительно вонявший желтый гной, растекавшийся по руке к кисти. Стало чуть полегче, но ненамного, опухоль помаленьку продолжала распространяться к плечу. Оказалось, он все же поранился о стекло — кровь пролилась по волосам и стянула кожу на висках, на щеках. Но она уже подсохла, и не было смысла заниматься такими пустяками, не до них, хотя уж с этим мог справится в два счета.

Поднял себя на ноги отчаянным усилием. У него хватило сил добрести до носа. Низина осталась позади, Сварог — в глазах чуточку двоилось — высмотрел внизу узкую просеку в кустарнике, самую чуточку изменил курс, вновь защелкнул металлические захваты на штурвале. Акбар пытливо оглянулся на него.

— Все нормально, — смог Сварог произнести достаточно громко.

Выдавил еще гной, сколько мог. Закурил, надеясь, что это поможет, но дым драл горло, как никогда прежде, кололо в легких, и он отбросил сигарету. Чуточку больше, но не намного — помогла осушенная чарка келимаса.

Только теперь он в полной мере осознал все происшедшее. И встало слово «никогда». Никогда больше он не увидит ни Мару, ни всех остальных. Никогда Леверлин не допишет книгу о настоящем Асверусе. Никогда не закончат начатые деда Шедарис и Тетка Чари, Бони и Паколет. Никогда. Тоска нахлынула такая, что не умещалась в сознание. Да вдобавок где-то в отдалении звучал другой голос, рассудительный, деловой, суховатый, твердивший: нужно будет срочно решать что-то с Сегуром, с Дике, с оставшимися без хозяев Вольными Манорами, кое-какие планы переделать с учетом сложившейся обстановки, а иные, не исключено, отменить вовсе. И ничего нельзя с этим поделать, потому что это был его собственный голос — голос короля, не имевшего права ни на какие человеческие чувства.