— Теперь объясните мне, что именно вы понимаете?
Поскольку мужчина направил вопрос матери Пауле по-французски, старая монахиня вытащила носовой платок из глубин своего широкого одеяния и по привычке приложила к нижней губе. Ко лбу. Язык, на котором говорила женщина, был абсолютно незнаком монахине. Она подозревала, что ее ждет встреча с иностранкой, но думала, что это будет англичанка, немка, бельгийка. Этот язык звучал как русский или какой-то другой славянский. Какой-то экзотический. Решительно не европейский. Но на любом языке становилось понятно, что женщина приказывает. В этом доме приказания отдавала лишь она, мать Паула. В этом пансионе. Однако предложение очень значительно. Опасно. Она не хотела рисковать, напоминая этой женщине о своем положении. Мать Паула глубоко дышала, положив тяжелые изуродованные руки на грубую ткань одежды, устремив слезящиеся глаза прямо в мягкие черные глаза благодетельницы. Настоятельница была готова говорить.
— С этого дня и впредь вы никогда не увидите и не услышите ничего, связанного с этим ребенком. Даже если кто-либо будет узнавать, настаивать по закону или как-нибудь иначе на встрече с ней или сведениях о ней. Это касается всех лиц, связанных с вами или с вашей семьей, или всех, кто обратится к вам или вашей семье от имени любого адвоката или предъявит государственные документы. Важно, чтобы ребенок больше не существовал с момента, когда вы покинете эту комнату. Ей нужно предоставить законное имя, которое никогда не должно сопоставляться с вами или с кем-то другим, о ком я упоминаю. Единственный факт в ее документах — это дата ее рождения 3 мая 1931 года. Никаких документов, абсолютно никаких оригинальных документов или их копий, выданных на ребенка, не может здесь храниться. Конечно, мадам, речь не идет о документах, уже хранящихся в гражданских архивах по месту ее рождения. Я имею в виду подобные документы, которые выдадут при регистрации ее у вас. Я не могу нести ответственность за них.
Графиня понимала, что старая монахиня надеялась на уклончивые разговоры, какие-то намеки. Любопытная старая дама.
— Я также не считаю, что это ваша ответственность, мать Паула. Итак, приступим. Что насчет собственно девочки?
— Поскольку ни я, ни кто другой здесь не знаем никаких обстоятельств ее рождения: ни места, ни происхождения, я буду волей-неволей вынуждена сообщить девочке о придуманных обстоятельствах печальных событий, оставивших ее сиротой. Не будет физических свидетельств ее истории. Ни фотографий, ни писем, которые в дальнейшем могли бы быть прослежены или из которых она могла бы попытаться узнать правду. Ничего. Ребенок не сможет иметь прошлого, только легенду.
— И кто расскажет девочке о ней, мать Паула?
— Я, конечно, я буду рассказчиком.
— А в случае вашей смерти, если она наступит прежде, чем ребенок сможет понять, кто попытается рассказать ей эту историю?
— Если так случится, сестра Соланж будет той, к кому перейдет эта обязанность.
— Да. Маленькая Соланж. И мое сердце может изменить решение, святая мать, и я через недели, месяцы или годы могу изменить свою душу и вернуться сюда, чтобы забрать ребенка назад — понимаете ли вы меня, святая мать — что вы сможете сделать, чтобы помешать мне или моим представителям?
— Я знаю, в чем заключается мой долг, мы делаем то, что должно вне зависимости от болезни или смерти. Какие бы власти ни были сюда вызваны. Полиция. Ребенок станет неприкосновенным имуществом курии, мадам. В этом я могу вас уверить. Ребенок никогда не вернется к вам. Это относится ко всем. С момента, как его пронесли через наши двери, он находится под нашей правовой и духовной опекой.
— Очень хорошо, святая мать.
Графиня отвернулась от старой монахини и обвела глазами комнату, как если бы только что увидела ее. |