Так прошло несколько минут. Иван Павлович не мешал Фанни любоваться видом. Он сам слишком любил, понимал, ценил и восхищался красотами Кольджатских восходов и закатов, и он как собственник, как хозяин этой красоты был доволен, что она так поразила его гостью. Но сам он в этот вечер уже не мог любоваться чарами лунной ночи в горах. Ему отравляла удовольствие эта женщина, стоявшая рядом с ним, непрошеная и незваная, явившаяся сюда Бог весть с какими целями…

Снизу и слева раздался протяжный зовущий крик. Он зазвенел в ночной тиши тоскующим призывом мятущейся души и стих, а потом повторился снова призывной нотой. — Ла Аллах иль Аллах, — взывал муэдзин в дунган-ском поселке к ночной молитве.

Пролаяла внизу собака, и снова все стихло, будто ви-дение жизни, будто трепет человеческого дыхания про-неслись вдоль мощной груди земли и затихли…

В выявившейся теперь ночи волшебными казались воздушные дали и таинственной тишина. И точно для того, чтобы нарушить эту грезу чарующей сказки, сзади дома раздался могучий окрик:

— Кот-торые люди, выходи строиться на переклич-ку…

И загомонили на площадке поста казаки. И скоро, хрипя и срываясь, будто простуженная сыростью ночи, запела кавалерийскую зорю старая ржавая труба постово-го трубача…

IV

— Итак, — проговорила Фанни, наливая себе вто-рой стакан чая и вынимая тоненькими пальчиками с от-деленным и манерно загнутым вверх мизинцем из жес-тянки, принесенной Иваном Павловичем, квадратное печенье petit beurre, — итак, вас удивляет, что я сюда приехала?

— Откровенно говоря, — да.

— Слушайте. Условимся наперед и навсегда гово-рить только правду. Говорить действительно откровенно и то, что думаешь.

— Вряд ли это возможно!

— Уж очень, верно, вы меня ругаете, — улыбаясь ми-лой детской улыбкой, сказала Фанни.

— Нет, зачем так, — смутившись, отвечал Иван Пав-лович, — но признаюсь, ваш поступок мне непонятен.

— Почему?

— Да мало ли уголков в России более привлекатель-ных, нежели глухой пограничный пост в Центральной Азии. И почему из всех родственников вы вспомнили какого-то троюродного, если еще и не дальше, дядю, кото-рый давно порвал с Доном и донской родней и живет от-шельником?

— Меня тянуло путешествовать.

— Есть путешествия много интереснее. Поехали бы в Париж или Швейцарию, ну, на озеро Комо, что ли.

Брезгливая гримаска скривила хорошенькие губы Фанни.

— И в Париже, и в Швейцарии, и на итальянских озерах я была. Не нравится. Слишком много культуры. Все вылизано, исхожено, и мне кажется, на самой верши-не Монблана стоит надпись: «Лучший в мире шоколад «Gala-Peter».

— Да мало ли куда можно ехать? Ну, наконец, мож-но проехать на Зондские острова, в Африку, в Трансва-аль, бурам…

— А меня тянуло по пути Пржевальского. Я вспом-нила, что вы служите в Джаркенте, и поехала к вам.

— Что тут хорошего?

— Это мы увидим. И не беспокойтесь, пожалуйста, дядя Иван Павлович…

Она так его и назвала — «дядя Иван Павлович», и го-лос ее даже не дрогнул, хотя эта фамильярность передер-нула Ивана Павловича.

— Или нет, я вас буду называть «дядя Ваня», ведь правда, вы мне чеховского дядю Ваню напоминаете. Доб-рый бука. Я вас не стесню, дядя Ваня. У меня все есть. Со мной мой калмык Царанка, завтра я куплю себе лошадей, и затем — мы только соседи.

— Где же вы купите лошадей?

— В Каркаре, на ярмарке.

— Кто вам это сказал?

— Ваш командир, Первухин.