|
Ему не за что было благодарить Бога и не о чем было просить — не о чем, так как отныне ему предстояло заботиться только о себе самом. Громадный собор давал приют всем, и Ньюмену не хотелось уходить, ибо, пока он сидел здесь, он находился вдали от мира. Что бы там ни было, самый тяжелый период его жизни дошел до неминуемого конца — теперь он мог закрыть книгу и отложить ее в сторону. Долгое время он сидел не двигаясь, прислонясь лбом к спинке стоявшего впереди стула, а когда наконец поднял голову, почувствовал, что снова стал самим собой. Словно где-то у него в мозгу развязался тугой узелок. Он подумал о Беллегардах — оказывается, он почти забыл о них, помнил только, что собирался что-то предпринять в отношении этих людей. Когда же в памяти его всплыло, что именно он собирался сделать, Ньюмен застонал, придя в ужас от того, какие у него были намерения. Внезапно месть показалась ему бессмысленной. Не берусь сказать, что им руководило — христианское ли милосердие или его неисправимое добродушие, только он твердо решил, что преследовать Беллегардов не станет.
Если бы он рассуждал вслух, он сказал бы, что не хочет причинять им боль. Ему было стыдно, что еще недавно он собирался заставить их страдать. Они заставили страдать его, но отвечать тем же не в его правилах. Наконец Ньюмен поднялся и направился к выходу из собора, где становилось совсем темно. Шаги его не были пружинистыми шагами человека, одержавшего победу или принявшего решение, он шел неторопливо, как ходят добрые, но немного пристыженные люди. Вернувшись домой, он, извинившись перед миссис Хлебс за лишние хлопоты, попросил снова сложить в чемодан вещи, которые она вынула накануне. Его добрая домоправительница посмотрела на него слегка затуманенными глазами. — Как же так, сэр! — воскликнула она. — Вы же сказали, что останетесь в Париже навсегда! — Я сказал, что расстанусь с Парижем навсегда, — ласково ответил Ньюмен. И, покинув Париж на следующий же день, он и в самом деле никогда больше туда не наезжал. Его позолоченные апартаменты, о которых я столько рассказывал, все ждут и ждут его возвращения, а пока служат лишь просторной резиденцией для миссис Хлебс, которая целыми днями бродит из комнаты в комнату, поправляя шнуры, скрепляющие портьеры; клерк из банка аккуратно приносит ей жалованье, и она складывает деньги в большую розовую вазу севрского фарфора, стоящую на каминной полке в гостиной. А в тот последний вечер Ньюмен побывал у миссис Тристрам, где застал вернувшегося к домашнему очагу Тома Тристрама. — Рад снова видеть тебя в Париже! — приветствовал нашего героя сей джентльмен. — Знаешь, только здесь и следует жить белому человеку! Мистер Тристрам, пребывавший в благодушном настроении, ласково принял своего друга и попотчевал его краткой сводкой франко-американских сплетен за полгода. Но в конце концов все же заявил, что на полчасика заглянет к себе в клуб. — Думаю, человеку, прожившему шесть месяцев в Калифорнии, интеллектуальная беседа просто необходима. Пусть тобой займется моя жена. Ньюмен крепко пожал приятелю руку, но остаться его не просил. После ухода хозяина он, как всегда, уселся на диван напротив миссис Тристрам. Она полюбопытствовала, что он делал сегодня после того, как они расстались. — Ничего особенного, — ответил Ньюмен. — Мне показалось, — объяснила миссис Тристрам, — что вы похожи на человека, вынашивающего тайный замысел. У вас был такой вид, словно вы решились на какой-то страшный шаг, и когда вы ушли, я даже пожалела, что не удержала вас. — А я всего-навсего перешел на ту сторону Сены и побывал у кармелиток, — сказал Ньюмен. Миссис Тристрам бросила на него беглый взгляд и улыбнулась. — И что вы там делали? Пытались взобраться на стену? — Ничего не делал. |
