— Приходится идти на это, иначе корова погибнет, — ответил доктор Корьон.

— It’s an act of kidness, — перевел Патрик.

— Ты и сам так родился, — сказал ему с ухмылкой молодой крестьянин.

Багровые куски мяса падали на солому рядом с саквояжем.

Наконец доктор извлек послед.

Сержант Каберра стоял, привалившись к двери хлева. Крестьянин протянул ему бутылку, которую держал в руке.

— Хлебнешь?

Сержант испуганно уставился на зеленую бутыль, покрытую паутиной и грязными разводами, и замотал головой. Из глаз его градом катились слезы. Жестом он показал, что хочет вымыть руки, хотя ни к чему здесь не прикасался. И вышел во двор.

Стоя в темноте, он бился головой о стену хлева. Пьяный в хлам. Он кричал:

— Why is God demanding? Why is He so angry? Why does He expect so mush of us? Look at me, Lord! Lord, look at me! Why is there something deep inside of us that we’re so ashamed of? We’re all like that newborn calf, sliced up and bleeding? (Почему Бог так суров и жесток? Почему Он так строго спрашивает с нас? Взгляни на меня, Господи! Господи, взгляни на меня! Почему в нас всегда есть нечто, всегда внушающее нам стыд, почему Ты отвергаешь нас, как этого несчастного теленка, и заставляешь меня дрожать от ужаса?)

Он стоял на коленях во дворе фермы, под луной, возле навозной кучи.

Патрик испуганно глядел на сержанта. Крестьяне, вышедшие на порог хлева, все так же глупо пересмеивались. Сержант Каберра повернулся к ним.

— You’re worse than the Koreans. You’re worse than the Japanese! (Сержант Уилбер Хамфри Каберра объявил крестьянам из Солони, что они еще хуже, чем корейцы, еще кровожаднее, чем японцы).

Среди ночи Уилбера Каберру выворачивало над ямой с навозной жижей. Луна ярко освещала его. Молодого крестьянина все еще одолевал пьяный смех.

Утром в понедельник 1 июня Патрик заметил в конце улицы Ла Мов, у берега реки, фермера в повозке, — натянув вожжи, он остановил лошадь перед лавкой Вира и Менара.

Патрик признал белого коня: когда-то доктор Карьон выхолостил его с помощью сына. Повозка была накрыта зеленым брезентом. Большие черные кожаные шоры прикрывали по бокам глаза лошади. Крестьянин начал выгружать из повозки молочные бидоны. Мари-Жозе переносила их в лавку. Подняв глаза, Мари-Жозе увидела Патрика Карьона и указала ему на бидоны. Патрик поколебался, но все же подошел помочь Мари-Жозе.

Мари-Жозе не надела очков, ее глаза были влажны от слез. Она легким кивком поздоровалась с Патриком. Но при этом смотрела вдаль, на дорогу, ведущую к мосту. Говорила, что скоро придет сержант, что он должен увезти ее далеко отсюда.

— Пуки, ты слышал выступление генерала де Голля по радио?

Патрик кивнул. Мари-Жозе снова заговорила об их прежних мечтах, так, будто с тех пор ничего не случилось. Перечислила все свои накопившиеся обиды на Мен. Этот городишко принял некогда Франсуа Вийона лишь затем, чтобы посадить его в тюрьму на цепь. Здесь копилось зло, сгущалась ненависть, и это мешало ей жить.

— Я тут умру.

Это место, по ее мнению, приносило несчастье. Как оно принесло несчастье Вийону. Как погубило ее мать. Как теперь погубит и ее саму. Скоро все американцы уйдут, и тогда…

— Уилбер должен увезти меня отсюда. Пуки, ты слышишь, что я говорю? Как думаешь, он женится на мне?

Патрик не отвечал.

— Я хотела бы жить в Денвере, в собственном доме. В настоящем доме.

— Тихо!

И Патрик сделал знак Мари-Жозе, указав ей на папашу Вира, который вышел из лавки и принялся загружать в свой фургончик товары для объезда фермеров Солони: пачки соли, мешки кофе, щетки, материю на фартуки, метлы, которые он подвешивал ручками книзу, свечи по десять штук в упаковке.