— Нет.

— Так зачем звонишь?

— Не знаю. Чтобы ты помог.

— Тебе никто не поможет.

— Ты жесток. И жестоко со мной обращаешься.

— Да, я не умею выглядеть белым и пушистым. Никогда не умел — спроси отца. Это ты у нас перманентно белый и пушистый. И вот к чему это привело. Никому ни одного обидного слова. Любую вину беру на себя. Любое мнение имеет право на существование. Это, ясное дело, «либерально», ты либеральный отец, ничего не скажешь. Но что это значит? В чем тут суть? В желании сохранить все в целости. И смотри, в каком ты оказался дерьме!

— Не я начал войну во Вьетнаме. Не я показывал эту войну по телевизору. Не я сделал Линдона Джонсона Линдоном Джонсоном. Ты забываешь, как это началось, почему она бросила бомбу. Эта чертова война.

— Нет, войну начал не ты. Зато ты вырастил такую заряженную ненавистью девчонку, какой Америка еще не видела. У нее с детства каждое слово — бомба.

— Я дал ей все, что мог, все, все. Клянусь, я дал ей все. — Теперь слезы текут легко, он растворяется в своем плаче; и какое новое ощущение: как будто выплакаться было важнейшей целью его жизни, самой дорогой его сердцу мечтой, и вот она сбывается — в тот момент, когда он вспоминает все, что он дал ей, а она приняла, то спонтанное общение душ, наполнявшее их жизнь, которое в один прекрасный день вдруг (что бы ни говорил Джерри, какие бы горы обвинений ни возводил против него с таким злорадством), необъяснимым образом, стало ей ненавистно. — Тебя послушать, с такой бедой каждый дурак может справиться. Но с ней никто не может справиться. Никто! Нет средства побороть ее. Ты думаешь, я ничего не понимаю в жизни, плохо ориентируюсь? Если уж я плохо ориентируюсь, то где ты возьмешь тех, кто хорошо ориентируется… если я… Ты понимаешь, что я хочу сказать? Каким же я должен быть? Если я неправильно живу, то что говорить о других?

— О да, я тебя понимаю.

Расплакаться было для Шведа практически так же немыслимо, как, скажем, потерять равновесие при ходьбе или подбить кого-нибудь на дурной поступок; иногда он едва не завидовал тем, кто способен найти утешение в плаче. Но реакция брата уничтожила еще державшиеся обломки железной стены, которая преграждала путь мужским слезам.

— Если ты хочешь сказать, что я не… — всхлипнул он, — что я не… что мне эта жизнь не по зубам… то, я скажу тебе, она и никому не по зубам.

— Именно! Наконец-то дошло! Не по зубам. Всем нам не по зубам. В том числе и тому, кто все делает правильно! Всегда следовать правилам! — Джерри не скрывал отвращения, клокотавшего в голосе, — ходит тут, видите ли, и все делает правильно. — Скажи, ты собираешься перестать корчить из себя паиньку и выставить свою силу воли против дочкиной? Да или нет? На стадионе ты это умел. Там ты выигрывал очки. Помнишь? Ты сталкивал свою волю с волей соперника и выигрывал. Может, представишь себе, что это просто матч? Хотя нет, не поможет. Ты ведь человек действия, ты хорош для типично мужского дела, но здесь не типично мужское дело. И тебе даже не понять, как за него приняться. Ты видишь себя только игроком в мяч, фабрикантом перчаток и мужем «Мисс Америка». Тупеющим и дохнущим со скуки со своей «Мисс Америка». Ирландская девчонка из элизабетских доков и еврейский отпрыск из Уиквэйкской школы корчат из себя белых англо-саксонских протестантов — БАСПов. Коровы. Коровье общество. Старая колониальная Америка. И ты думал, что этот фасад достанется тебе бесплатно? Хорошие манеры, благие помыслы.