Доун умоляла его сделать все, что требует эта девчонка: ведь Мерри сможет еще избежать ареста, если только удастся держать ее где-то там, далеко, пока вся эта история с магазином — и с доктором Конлоном — не забудется. Если бы только удалось устроить что-нибудь, спрятать ее, может быть даже за границей, пока не окончится эта спровоцированная войной охота на ведьм и не настанут новые времена. Только тогда сумеют справедливо разобраться с тем, чего она наверняка, наверняка не делала. «Ее обманули! » — и он сам верил этому, потому что чему же еще может  верить отец, — пока не услышал, как Доун день за днем, сотни раз на дню повторяет это.

В результате он передал альбом с вырезками, посвященными Одри Хёпберн, трико, балетные туфли, речевой дневник и теперь должен был встретиться с Ритой Коэн в номере отеля «Нью-Йорк Хилтон», чтобы передать ей пять тысяч долларов — непомеченными десятками и двадцатками. Когда она велела принести альбом с вырезками, он отчетливо понимал, что нужно было бы позвонить в ФБР, а теперь так же ясно осознавал, что, если и дальше подчиняться ее издевательским требованиям, конца этому не видать, и в перспективе только новые мучительные разочарования. С помощью вырезок, трико, балетных туфель, дневника его искусно подманили, а теперь начинаются сулящие разорение платежи.

Но Доун была непоколебимо уверена, что если он приедет на Манхэттен, затеряется там в толпе, убедится, что слежки нет, и в назначенный час придет в отель, то там, в комнате, его будет ждать сама Мерри. Для этого абсурдного счастливого финала не было никаких оснований, но разъяснять это ей он не мог. Как? Если после каждого телефонного звонка в психике жены появлялась еще одна трещинка.

На этот раз она была в юбке и блузке из прозрачной цветной материи, в туфельках на высоких каблуках. Неуверенно ступая в них по ковру, выглядела еще миниатюрнее, чем в грубых уличных сапогах. Волосы, как всегда, дыбом, но лицо — безжизненное, как плоское блюдечко, — расцвечено помадой и тенями для век, а щеки блестят от жирных розовых румян. В целом, вид школьницы-третьеклассницы, совершившей набег на мамину туалетную комнату; и что-то пугающее и психопатическое, придаваемое косметикой блеклым невыразительным чертам.

— Я принес деньги, — сказал он, стоя в дверях, возвышаясь над ней, как башня, и зная, что совершает отчаянную глупость. — Я принес деньги, — повторил он, готовясь выслушать отповедь о поте и крови рабочих, у которых он их украл.

— О, здравствуйте! Входите, — ответила девушка. Познакомьтесь с моими родителями. Мама и папа, это Сеймур.  Один стиль обращения для фабрики, другой — для отеля. — Входите, пожалуйста. Будьте, как дома.

Пачки с деньгами были у него в портфеле. Не только пять тысяч в десятидолларовых и двадцатидолларовых купюрах, как она просила, но и еще пять — в пятидесятидолларовых. Десять тысяч — и без малейшего понятия зачем. Что хорошего принесут они Мерри? Она не увидит из них ни гроша. И все-таки, собрав волю в кулак и пытаясь казаться спокойным, он повторил:

— Я принес деньги, которые вы просили.

Происходящее было слишком невероятным, но он изо всех сил старался оставаться самим собой.