– Я сейчас принесу вам, а вы ответьте за меня, мистер Барроу. Это наш новый постоялец, мистер Трэси. Мы с ним заспорили, и я не сумела бы выпутаться, если бы вы не подоспели на выручку.

– Спасибо, Гэтти. В моей комнате нечем было умыться, и я зашел сюда за водой. – Он развязно присел на старый сундук и сказал:

– Я услыхал ваш спор и заинтересовался им. Повторяю: на вашем месте я не стал бы договаривать. Чем должна закончиться ваша фраза? «Называть себя леди еще не значит принадлежать к разряду избранных». Вот к чему клонит ваша речь. Но ведь это абсурд. Кто имеет право делать подобное разграничение между людьми, позвольте вас спросить? Каких-нибудь двадцать тысяч человек из миллиона захотели считаться избранными и стали величать себя джентльменами и леди, остальные же девятьсот восемьдесят тысяч согласились с тем и проглотили нанесенное им оскорбление. А если бы они восстали против такого решения, то каста избранных прекратила бы свое существование и знатность рода сделалась бы мертвой буквой без смысла и значения. У нас здесь было то же самое. Люди, достигшие высокого положения, стали в разряд избранных и присвоили себе исключительное звание джентльменов и леди. Однако что же из этого вышло? Остальные тоже признали себя джентльменами и леди; короче – вся наша нация возвысила себя до благородства. А если целые миллионы считаются господами, тогда преимущество происхождения падает само собою. Это создает абсолютное, а не фиктивное равенство, точно так, как абсолютно и реально у вас неравенство (созданное бесконечно слабым меньшинством и признанное бесконечно сильной массой народа).

Трэси моментально почувствовал себя англичанином с головы до ног в самом начале этой речи, несмотря на суровую школу, пройденную им в продолжение нескольких недель в обществе необразованных людей с их простыми формами общежития. Он, как улитка, ушел в свою раковину, но под конец переломил себя и простил непрошенное вмешательство этого простого откровенного человека в его беседу. И это было нетрудно, потому что и голос, и улыбка, и обращение мистера Барроу невольно располагали к нему, обладая в то же время неотразимой силой убеждения. Он даже сразу понравился бы Трэси, если бы не аристократические предрассудки, вошедшие у него в плоть и кровь. Сам того не подозревая, молодой человек, в сущности, признавал равенство только в теории. С чем соглашался ум, против того восставала натура. Это было то же привидение Гэтти, только навыворот. По теории, Барроу был равен Берклею, однако напирать на это обстоятельство было как будто бестактностью со стороны первого. И Берклей возразил:

– Охотно верю тому, что вы сказали относительно американцев, но мне не раз закрадывались в душу сомнения. Невольно кажется, что равенство не более как пустой звук в стране, где в таком ходу кастовые клички; впрочем, они, конечно, потеряли свой обидный смысл и совершенно нейтрализовались, они сведены к нулю, сделались вполне невинными, если их обратили в неотъемлемое достояние каждого индивидуума вашей нации. Теперь, пожалуй, мне понятно, что каста не существует и не может существовать иначе, как по взаимному соглашению масс, стоящих вне ее. Прежде я полагал, что каста создала и увековечила себя сама, но выходит, кажется, так, что она только создалась по своему произволу, а уж поддерживали ее люди, которых она презирает, хотя они могут во всякое время уничтожить ее, просто упразднив самые титулы, присвоенные знати.

– Да, вы верно поняли мою мысль. Нет власти на земле, которая помешала бы тридцатимиллионному английскому населению завтра же самовольно возвести себя в герцогское достоинство и приняться величать себя герцогами и герцогинями.