На лице Корд всё яснее проступало раздражение. Теперь она не выдержала:

— Ну нельзя же так!

— Что нельзя?

— Нельзя так строить часы, которые должны идти тысячи лет!

— А почему?

— Взять хоть цепи! Звенья, шарниры, втулки — всё это места, где что-нибудь может сломаться, износиться, испачкаться, заржаветь... о чём думали те, кто это проектировал?

— Они думали, что здесь всегда будет много инаков, способных поддерживать механизм, — ответил я. — Но я понял, о чём ты. Некоторые другие миллениумные часы больше похожи на то, что тебе представилось: могут идти тысячелетиями без всякого ремонта. Всё зависит от того, что хотели сказать их создатели.

Это дало ей обильную пищу для размышлений, и некоторое время мы поднимались молча. Теперь я шёл первым и показывал дорогу: мы петляли по площадкам и лесенкам, устроенным, чтобы подлезть к разным частям механизма. Корд готова была бесконечно разбираться в устройстве часов. Я заскучал и подумал, что в трапезной уже начал и раздавать еду. Потом я сообразил, что в аперт всегда могу выйти в экстрамурос и попросить у добрых людей чизбург. Корд, привыкшая, что есть можно в любое время, ничуть не боялась пропустить обед.

Она смотрела, как толкают друг друга причудливо выточенные рычажки.

— Похоже на ту деталь, которую я сегодня делала для Самманна.

Я поднял руки и взмолился:

— Не говори мне, как его зовут... и вообще ничего о нём не говори.

— Почему вам нельзя говорить с ита? — с внезапной досадой спросила она. — Глупость какая-то. Среди них попадаются очень умные.

Вчера я бы рассмеялся, услышав из уст экса такое уверенное суждение об уме кого-нибудь из обитателей матика — пусть даже ита. Но Корд — не просто экс. Она — моя сестра. У нас с ней куча общих генетических цепочек, и врождённого ума у неё столько же, сколько у меня. У фраа не может быть детей: нам добавляют в пищу особое вещество, вызывающее мужское бесплодие, чтобы наши сууры не беременели и в матиках не вывелся более умный биологический вид. Генетически мы все из одной кастрюли.

— Это что-то вроде гигиены, — сказал я.

— Вы считаете, что ита грязные?

— Гигиена борется не с грязью, а с вредными микроорганизмами. Её цель — препятствовать распространению опасных генетических цепочек. Мы не считаем ита грязными в том смысле, что они не моются. Однако они по сути своих занятий имеют дело с информацией из самых разных источников, в которых можно подцепить что угодно.

— А зачем это всё? В чём смысл? Кто придумал эти дурацкие правила? Чего вы боитесь?

Корд говорила в полный голос. Будь мы в трапезной, я бы сейчас втянул голову в плечи, но здесь, среди глухонемых механизмов, наш разговор был мне даже приятен. Пока мы лезли дальше, я подбирал объяснение, которое она сможет воспринять. Самая интересная часть механизма — та, которая управляла циферблатами, — осталась внизу. Выше были только двенадцать вертикальных валов, уходящих через дыры в своде к тому, что находилось на звездокруге: полярным осям телескопов и зенитному синхронизатору, который каждый день (по крайней мере каждый погожий день) в полдень немного поправлял ход часов. Остаток пути нам предстояло проделать по винтовой лестнице, вьющейся вокруг самого большого вала — того, что поворачивал огромный телескоп светителей Митры и Милакса.

— Та большая машина, которой ты режешь металл...

— Она называется «пятикоординатная электроразрядная установка».

— Я заметил, что у неё есть рукоятки. Закончив работу, ты ими поворачивала столик. Наверняка ты можешь с их помощью вырезать детали?

Корд пожала плечами.

— Да, очень простые.

— Но когда ты отпускаешь рукоятки и передаёшь управление синтаксическому аппарату, машина обретает большие возможности?

— Не то слово! Машина, управляемая синапом, может вырезать практически любую форму.