И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм:

О, как бездонна щель,

как пристально узка…

Но крошечный ущерб отточенным серпом…

Ты помнишь обо мне…

Ты смотришь на меня…

Ночь шита серебром…

Ущербная Луна…

Я ещё успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня… И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны – философы называют её «восьмым миром», в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, – отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моём сознании: кинжал!., наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!..

Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном примере я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия – скрытая, невидимая, вездесущая – до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово, и… в мгновение ока проснется пламя и огненный потоп захлестнёт Вселенную.

Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру… Дальше, как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя… Гигантская огненная стена, шипящая как при самовозгорании мучной пыли, выросла предо мной. Очертя голову я ринулся в самый эпицентр бушующей стихии: пробиться, во что бы то ни стало пробиться на другую сторону, даже если мне суждено сгореть заживо! Вперёд – кинжал должен быть у меня в руках!..

Каким образом я прорвался сквозь огненную стену, не знаю, но я прорвался!.. Выхватил кинжал из тульского ларца… Мои пальцы сами собой, как у лежащего в кресте саркофага Джона Ди, судорожно сжались на рукоятке… Взмах – и вставший у меня на пути Бартлет Грин отпрянул назад, зажимая руками свой колдовской «белый глаз», пронзенный клинком… А я уже ныряю в неистовый огненный прибой с чёрной пеной клубящегося дыма на гребне… Слетаю по лестнице вниз и с разгона всем телом бросаюсь на запертую входную дверь… Сорванная с петель, она с грохотом вываливается наружу, и…

Прохладный, свежий, ночной воздух едва не сбивает меня с ног… Запах палёных волос приводит меня в себя: космы на голове и борода стали заметно короче, обгоревшая одежда кое‑где ещё тлеет…

Куда? Куда теперь обратить мне стопы мои?..

Назад пути нет: горящие балки, охваченные негасимым сверхъестественным огнём, рушились у меня за спиной… Прочь, прочь от пожарища! Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по‑прежнему пребывал в какой‑то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения. Не удалось Исаис Понтийской оскопить моё Я, и наконечник значит теперь для меня больше, чем жизнь, не важно, где мне суждено отныне жить – в том или в этом мире… И вдруг застываю как вкопанный: передо мной высокая, величественная дама, та самая, чей ангельский образ я видел в парковом лабиринте Эльзбетштейна… Моя душа обмерла в ликующем порыве: это она – Елизавета, истинная королева моей крови, недосягаемая возлюбленная Джона Ди, благословенная в своём терпеливом ожидании!.. Я опускаюсь на колени, не обращая внимания на огонь тибетских дугпа, который едва не лижет ступни ног… И тут кинжал вздрагивает в моей руке как живой, словно пытаясь отвернуться от неземного видения, и в мой мозг проникает ледяная игла: да ведь это маска, личина, мираж, обманчивое отражение, украденное чёрной, обратной стороной зеркала и выставленное сейчас предо мной, дабы низвергнуть назад, в бездну «восьмого мира»…

Зажмурив глаза, я прошёл сквозь фантом, как недавно сквозь огненную стену… Потом мчался по улицам, словно затравленный зверь, которого преследуют по пятам кровожадные, тощие гончие; и вдруг совершенно отчетливо вспомнил, как в галлюцинозе, вызванном токсичными дымами монахов секты «Ян», за мной точно так же гнались чёрные инфернальные кошки и, лишь добежав до древа, с которого Елизавета подавала мне какие‑то таинственные знаки, я спасся от погони.