Как бы то ни было, Эдуард не привел в действие свою угрозу. Он изгнал из города всех богатых граждан и отдал их дома и должности англичанам, которых вызвал с английского берега Ла-Манша. Все это лишний раз доказывает, что, как бы ни старались французы представить бюргеров Кале героями патриотами, правда заключается в том, что они были причастны к катастрофическому поражению и стали символами самопожертвования после того, как попытались спасти самих себя, бросив бедняков умирать в осажденном городе.

Роден, похоже, кое-что угадал. Когда в 1884 году городской совет Кале заказал ему скульптурную композицию, он нарушил традицию и, вместо того чтобы изобразить бюргеров в героической позе, показал их поверженными. Он настаивал и на том, чтобы его скульптура стояла на земле, а не на подиуме. Нет нужды говорить о том, что Кале проигнорировал его требование, и скульптуру водрузили перед ратушей на богато украшенный каменный пьедестал.

Англичане, впрочем, торжествовали. В 1911 году британское правительство купило один из двенадцати слепков роденовской скульптуры и установило его прямо у здания парламента, в саду перед башней Виктории. И по сей день любой британский парламентарий, выходя в парк подышать свежим воздухом, имеет шанс столкнуться лицом к лицу с символом французского малодушия и покорности.

И, словно Филиппу было мало напастей, в 1348 году во Францию пожаловала чума, «Черная смерть».

Эта азиатская болезнь пришла в страну из Италии и распространилась к северу. В ней видели еще один знак того, что Бог отвернулся от Франции. Смертность в Авиньоне была столь высока, что Папа (который обосновался здесь, а не в Риме) освятил реку Рону, чтобы в нее могли сбрасывать трупы, и разрешил умирающим исповедоваться мирянам и «даже женщине». Вот уж поистине чрезвычайные меры.

В попытке остановить распространение чумы король Филипп ввел суровые наказания за богохульство. За первое прегрешение отрезали губу, повторный проступок карался отсечением второй губы, а потом и языка. Между тем жители Страсбурга обвинили во всем иудеев и вырезали целую общину — две тысячи человек. Разумеется, это не помогло справиться с болезнью, и в течение года чума свирепствовала по всей Франции.

Вполне естественно, что англичане довольно ухмылялись тому, что Бог покарал их врагов — но радость длилась до тех пор, разумеется, пока эпидемия не перекинулась на другой берег Ла-Манша.

Численность населения в четырнадцатом веке определялась весьма условно, но полагают, что за три года умер каждый третий житель Западной Европы. Больше всего пострадали плотно заселенные крупные города, в одном только Лондоне с его 70 000 жителями умерла половина населения. Примерно в таком же по размерам Париже уровень смертности составил 50 000 жителей или около того.

Хроники того времени по обе стороны Ла-Манша повествуют о заброшенных деревнях, притихших городах и (что повергло бы в ужас современных бриттов) резком падении цен на недвижимость — не было никакого смысла покупать что-либо, потому что выжившие просто могли заселяться в покинутые дома. Некогда особо ценные объекты, такие как ветряные мельницы, теперь никем не использовались, поскольку нечего было молоть, да и городские обитатели не стремились превращать их в летние домики для уик-эндов.

В общем, это была катастрофа для всего человечества, и страданий хватило всем. Разве что, по странному капризу судьбу «Черная смерть» пошла на пользу Англии в ее противостоянии с французами. Или, точнее сказать, на пользу английскому языку, поскольку эпидемия вынесла (черный) смертный приговор нормандскому языку в Англии.

И тому было несколько причин.