– Берите грабаря, начальнички! – прохрипел бригадир. – Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас – народ честный, работящий, старательный.

Анискин прищурился.

– Звучно выражаешься, Иван Петрович, – сказал он грозно. – «Сявку», «накололи», «побарми»… Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?

Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.

– Я с тобой не разговариваю, Анискин! – заорал он во всю мощь необъятных легких. – Я к следователю обращаюсь!

Следователь поднялся, неторопливо проговорил:

– Ваше устное заявление принято, гражданин…

– Кутузов!

– …Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.

В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.

– Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! – сказал капитан Качушин. – Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей…

– Переходите, переходите!

– Перехожу… То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?

Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.

– Синяк – чужой! – прохрипел бригадир. – Мы самосуды не устраивали! Мы – работаем.

Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.

– Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?

– Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк – чужой! Это товарищ Буровских… Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот… Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной…

Опять наступило молчание.

– А ведь ты дурак, Петрович! – раздался в тишине голос Евгения Молочкова. – Я же говорил: не наше это дело…

– Все свободны! – сказал Качушин. – Кроме Буровских и Молочкова…

После ухода «шабашников» Качушин действовал быстро – достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:

– Дайте подписку о невыезде… Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?… Спасибо! До свидания!

Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.

– Три раза по десять тысяч шагов – двадцать один километр да четыре тысячи шагов – два километра восемьсот метров.

– Двадцать четыре километра почти, – отозвался Петька. – Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра…

Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.

– Неужели не поможем Дяде Анискину! – жалобно сказал Витька.

Петька резко поднялся, нахмурился.

– О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули… Возвращаемся в тайгу!

– Петька! Петя…

– Не возражать! Вперед!

Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.

– Вы хорошо помните Георгия Победоносца? – спросил Качушин. – Не та ли это икона – она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, – на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?

– Точно! – встрепенулся директор.