Продавалось все: от монументальных живописных полотен до лубочных московских пейзажей и причудливых украшений из дерева, кожи и металла.

Сегодня, однако, рынок был сметен нашествием автомобилей, способных украсить любой — даже самый взыскательный — автосалон.

Публика собиралась самая разношерстная.

Известные всему миру коллекционеры, маститые антиквары из обеих столиц, эксперты, ценители и знатоки старины бок о бок с несостоявшимися гениями — оборванными, полусумасшедшими художниками, безработными реставраторами, ловкими творцами новодела.

Суетились побитые молью, спившиеся потомки советской аристократии, присвоившей однажды чужие сокровища, для верности перебив владельцев. Пришло время расстаться с награбленным. Пытались, однако, не продешевить.

Вертели головами представители новых элит, наслышанные уже о непреходящей ценности всяческой старины. Впрочем, не слишком еще понимали, что к чему, и потому пыжились нещадно, напуская на себя деланное безразличие. Монотонно работали челюстями, перекатывали во рту бесконечную жвачку.

Впрочем, в этой породе встречались уже особи, вполне постигшие искусство жить красиво. Эти были почти безупречно элегантны, изучали витрины со знанием дела и — в сущности, едва ли не единственные — покупали.

Не обошлось, разумеется, без дам полусвета и журналистов.

Сотни ног шаркали по начищенному до блеска нарядному паркету, отражавшему, как зеркало, яркий свет торжественных люстр.

Огромный зал разделен был на множество крохотных площадок, и каждая стала на эти дни маленьким самостоятельным миром вещей и вещиц, сохранивших дыхание прошлого.

Оживали интерьеры скромных помещичьих усадеб и помпезных дворцов.

Из тяжелых золоченых багетов строго и печально смотрели на суетящихся потомков нарядные дамы в кисейных платьях, суровые генералы в мундирах с эполетами, кротко улыбались девушки в кокошниках, подозрительно хмурились старухи в чепцах.

Раззолоченные и скромно-пастельные, разукрашенные замысловатым цветочным узором и строгим античным орнаментом, глядели из витрин парадные сервизы и одинокие чашки с трещинками.

Кузнецов, Корнилов, Гарднер…

Хрупкий фарфор, переживший столетия.

Тускло поблескивало массивное столовое серебро.

И ослепляли — выгодно оттененные темным бархатом старинных футляров — драгоценные камни.

Кольца, броши, колье, диадемы.

Морозов, Сазиков, Губкин, Фаберже…

Каким чудом сохранились в бурлящей, неспокойной России?

Как пережили лихолетье?

Оставалось только дивиться.

И — дивились.

Люди, пришедшие просто посмотреть, пребывали, пожалуй, в большинстве.

Другое дело — антиквары.

Те, кто сподобился выставить свои сокровища на всеобщее обозрение, те, кто не рискнул, не захотел или не смог, — все едино.

Им было здесь раздолье.

Их праздник.

И потому, едва отзвучали торжественные речи и, знаменуя открытие салона, фальшиво сыграл что-то бравурное крохотный оркестр, хозяева устремились в свои временные пристанища, где немедленно извлечено было припасенное загодя шампанское, откупорены дорогие коньяки, ликеры и прочие подобающие случаю напитки. Распечатаны коробки шоколадных конфет.

Выпивали и закусывали с шиком, по-барски, прямо на глазах фланирующей публики, удобно разместившись на диванах и в креслах, выставленных на продажу.

Выходило вроде живой рекламы.

Почему нет?

К столу приглашали клиентов старинных, людей в большинстве хорошо известных, коими гордились не меньше, чем какой-нибудь антикварной диковинкой, творением редким, наподобие либмановского серебра или ранней акварели Бакста.

Таков был салон.

Впервые за последние шесть лет.

Достаточный повод для скверного настроения.