Шаги на лестнице звучали уже совсем близко.

Грант внезапно толкнул Тони, и тот сам не понял, как он оказался за дверью и куда подевался Лестрейд. А Грант словно сквозь землю провалился. Спустя всего какую-то пару мгновений в каморку кто-то вошел – видеть его Тони не мог, но отлично слышал, как под его весом слегка скрипнул стул, как защелкали переключатели. Он слышал многое – и чуть тяжеловатое дыхание немолодого уже человека, и бормотание, и повторное поскрипывание стула. Но Тони не улавливал ни одного звука, исходящего от Гранта. Да, но ведь и тот тип, что сейчас бодро щелкает переключателями, тоже явно никого рядом с собой не видит и не слышит! Он держит себя так, будто никакого Гранта Лестрейда поблизости нет и вовсе.

Чертовщина, да и только.

Тони было не до загадок: всем своим существом он был сосредоточен на том, чтобы не выдать себя не то что шорохом – дыханием. Он не думал и не мог думать, где же прячется Грант, – с него было довольно уже и того, что Грант сумел спрятаться. И лишь когда стул в последний раз скрипнул с легким провизгом, а чуть погодя звук удаляющихся шагов послышался уже с лестницы, Тони очень тихо выдохнул и наконец-то выглянул из-за двери.

Да так и замер.

Никакого Гранта в каморке не было и в помине.

Зато там было кое-что другое.

Только теперь Тони с изумлением обнаружил, что его рука сжимает лапку невесть откуда взявшегося плюшевого медвежонка.

Очень, очень знакомого ему медвежонка…

…Однажды кузина Тони, покупая игрушечный автомобиль для своего трехлетнего сына, попросила продавца дать ей машинку, предназначенную для прямого попадания в руки ребенка. Такую, что хоть пару месяцев продержится. Нельзя сказать, чтобы она была не права – однако далеко не все дети ломают игрушки. Данек своего плюшевого медвежонка берег пуще глаза: другого взять было бы неоткуда. Какие тут игрушки – хватило бы за жилье заплатить да прокормиться! Впрочем, с тех пор, как Адась поступил учеником к портному Шнайдеру, одной парой рабочих рук в семье стало больше, и Данек уже не ложился спать голодным. А потом портной Шнайдер дозволил Адасю взять себе лоскутки, и Адась сшил братишке медвежонка. Отец отполировал два крохотных кусочка маньчжурского ореха, и у медвежонка появились глаза. Данек всякую свободную минуту проводил со своим плюшевым сокровищем. А после того, как старшего брата забрали на войну, и вовсе с ним не расставался.

Коротко обстриженная голова Адася выглядела непривычно лопоухой; шинель была ему велика, и тощая шея торчала из воротника, как карандаш из стакана. Несомненно, для стороннего наблюдателя Адась являл собой преуморительное зрелище, но Данек не смеялся. И медвежонок не смеялся. Они ждали Адася вместе. Бессонными ночами Данек горячо шептал в плюшевое ухо: «Адась вернется, вот увидишь. Обязательно вернется. Точно тебе говорю». Медвежонок не спорил. Он согласно молчал, прижимаясь к мальчишеской щеке.

Адась действительно вернулся – и даже нашел семью среди других беженцев, сорванных с места войной. Медвежонок видел, как хромой солдат в потрепанной шинели не по росту вдруг быстро пошел, приволакивая ногу, навстречу Данеку, а потом нагнулся и подхватил мальчика на руки.

Он и вообще много чего видел на своем веку, этот медвежонок. Две мировые войны и одну гражданскую, не говоря уже о революции. Гетто и побег из него. Дорогу во Францию и переход через Пиренеи. Битком набитый трюм и чужеземные трущобы. Минувшие годы сделали из него полиглота: еврейская, польская, русская речь сменилась в его окружении немецкой, французской, а затем испанской, и только в сорок третьем году двадцатого века люди рядом с ним заговорили по-английски.

Он был немного потертым, когда попал в руки Тони, но это не имело значения. Или нет – все-таки имело.