Неужели в сером городе нам придётся жить целых две недели, пока не сойдёт лёд, пока не наладят паром?

Город был серый, а я всё-таки радовался. Мы ехали на новое место. Старое осталось позади, запомнилось плохо — значит, и жалеть не надо. Старый дом был высокий. Вокруг него всегда стояли лужи, неинтересные, мутные. По лужам с утра до вечера бродили на ходулях мальчишки. У нашей хозяйки была дочь. Она сидела со мной, если взрослые уходили. Дочь была некрасивая и жадная. Она таскала из буфета сахар. Я никому не говорил об этом, и меня ставили в угол. Ставили потому, что я всё хватаю без спроса и могу вырасти жуликом.

Хорошо, что мы уехали из такого дома. Правда, хозяйская дочь показала мне буквы, но всё равно хорошо.

В столовой у нас появилась знакомая. Официантка тётя Домна. Она была высокая, толстая, с золотым зубом. Когда народу было немного, она подсаживалась к нам и рассказывала про своего старшего сына, полковника. Это он прислал деньги на золотой зуб.

В столовой нас все жалели и все успокаивали маму, говорили, что уладится.

Нам наконец повезло. Мы только что пришли с обеда, когда прибежала тётя Домна.

— Обоз на ту сторону! — сказала она. — Мужики в столовой обедают.

Мама надела пальто и забыла застегнуть пуговицы.

— Сиди тут, — сказала она мне, — чемоданы стереги. Побегу узнаю.

Они ушли, и я остался один.

Из нашего окна был виден двор столовой. Во дворе стояли лошади, запряжённые в сани. Лошадей было много, они стояли, уткнувшись мордами в охапки сена. По двору ходили люди в коричневых, как попоны, армяках. Я посмотрел немного на них и пошёл стеречь чемоданы.

Чемоданов было два. Один побольше, один поменьше. Лазить в чемоданы мне не разрешалось. А я очень любил копаться в большом. Там лежали ёлочные игрушки. Я потрогал замки. Они, конечно, были закрыты. Погладил чемодан. И вдруг увидел мамину сумочку. Сердце у меня защемило. Я подошёл к сумочке, открыл её и взял ключи.

Я, честное слово, не вырасту жуликом! Я только разочек посмотрю на игрушки. Ведь они же мои!

Замки оглушительно щёлкнули. Я осторожно поднял крышку.

Скучная серая комната, где всегда хочется спать, засветилась весёлым светом. Я засмеялся от радости.

Мне не разрешают трогать игрушки: я могу их разбить. И я не трону их. Посмотрю — и всё.

Этот чемодан полон улыбок. Большие белые шары улыбаются широко. Красные и зелёные сияют изо всей силы. Бусы смеются острыми огоньками.

Я люблю смотреться в большие шары. Вот я в красном. Маленький, меньше мухи. Нагибаюсь над шаром и начинаю расти. И вот весь я из одной головы. Лицо ушастое, щекастое, с огромным, как у лягушки, ртом.

Я знаю, что в стеклянной зелёной шишке кто-то живёт. Наверное, белка. Там у неё домик и много золотых орехов.

В каждой игрушке кто-то живёт. А в стеклянной зелёной шишке живёт рыжая белка с чёрными кисточками на ушах.

В коридоре раздались шаги. Я захлопнул чемодан и успел положить в сумочку ключи. Вошла мама. Я быстро повернулся к ней и спросил:

— Мы едем, да?

Мама, не снимая пальто, села на кровать.

— Не знаю. Там одни мужчины.

— Они на станцию едут?

— На станцию. Яблоки продавать.

— А почему мы не поедем?

— Там все мужчины, — сказала мама. — И все — татары.

— Татары?

Я подбежал к окну. Люди в коричневых армяках быстро ходили по двору, размахивали руками, кричали.

Мама разделась и прилегла на диван. Я забрался к ней под бочок.

— Мама, а кто они, татары?

— Татары. Такой народ.

— Они страшные, да?

— Нет, обыкновенные.

— А почему ты их боишься?

— Я не боюсь.