Следующий день выдался пасмурный, моросил мелкий дождик, как-то внезапно наступила осень. После утреннего обхода врачей Конечный играл в бридж, два роббера проиграл и один выиграл, затем почувствовал сильную тревогу и, хотя партнеры уговаривали его остаться еще на один роббер, ушел в палату и лег на кровать в своей обычной дневной позе: навзничь, с руками под головой и правой ногой, свешенной вниз: эта позиция позволяла ему свободно покачивать конечностью, которая дергалась, вероятно, вследствие принимаемых им транквилизаторов. После обеда (на обед был сливовый суп с клецками и отварная говядина с картошкой и свеклой) он снова лег, минут пятнадцать болтал ногой, затем заснул, лежа все так же, навзничь, и поэтому громко похрапывая, что вызвало шумное недовольство одного из его соседей, молодого француза Жана Клода Карона, читавшего курс лекций в университете в Т.; немного журналист и переводчик, он недавно появился в клинике, смуглый и черноволосый, очень западный, но также очень беспокойный и неестественно возбужденный, поскольку он в последнее время привык злоупотреблять снотворным, регулярно в семь вечера глотал по пять, шесть таблеток, в восемь засыпал каменным сном, чтобы в четыре утра проснуться в состоянии эйфории и с искусственным рвением, компенсирующим в известной степени недосягаемость больших бульваров, бистро и frutti di mare, принимался за работу, поддерживая затем свои силы до вожделенных семи часов мощными порциями растворимого кофе, красным вином и напитками покрепче. Теперь, лишенный творческих стимуляторов, он с нескрываемым сожалением перестал испытывать эйфорию и постепенно, хотя и не без вспышек напрасного бунта, погружался в липкую и вязкую депрессию. Храп Конечного, как дневной, так и ночной, освобождал в нем остатки угасающей энергии. Будучи пока не в состоянии ни работать, ни даже читать, он мучительно всматривался в первую страницу все того же одного номера «Монда», к остальным, постоянно доставляемым, даже не притрагивался. Но храп Конечного побуждал его к действию, он резко ворочался в постели, скрипя пружинами, громко вздыхал, отчаянно хмыкал и кашлял, но все напрасно. Конечный, заснув, не проснулся бы даже от удара грома или от землетрясения. Два других соседа Конечного по палате № 30 не реагировали на храп, они проваливались в сон, как камни, брошенные в колодец: полковник-пограничник, страдающий затяжной депрессией, и шестнадцатилетний Рафал, у которого подозревали начало юношеской шизофрении и лечили ударными дозами инсулина.

Так по-будничному пролетели у Конечного во вторник утро и первые послеобеденные часы. Без четверти три он проснулся и уже двадцать минут спустя, получив у дежурного врача Конарской ключ, поднялся наверх, в комнату психолога. Поскольку там, несмотря на ранний час, было темновато, он зажег верхний свет, с минуту глядел в окно на каштан, поредевший и пожелтевший со вчерашнего дня, задернул тонкие занавески, зажег лампу и, достав из кармана больничного халата тетрадь с шариковой ручкой, немедленно приступил к работе.

В тот день он написал следующее:

Я, нижеподписавшийся Мариан Конечный, сын Яна Конечного и Анели Конечной, в девичестве Кундич, рожденный 1-го мая 1926 года в деревне Калеты Августовского уезда, по специальности технолог мясной промышленности, с 1964 года на пенсии, проживающий в О., на проспекте Победы д. 17, кв. 5б, а теперь пребывающий на лечении в Городской больнице в Т. в психосоматической клинике, под наблюдением гр. доцента доктора Стефана Плебанского — обращаюсь в Вам, Гражданин Первый Секретарь, с огромной просьбой лично рассмотреть мое заявление, поскольку я жестоко и невинно обижен, и хотя уже двенадцать лет терплю преследования со стороны контрразведки и настрадался ужасно, справедливости добиться мне не удалось нигде, поэтому обращаюсь к Вам, Гражданин Первый Секретарь, и верю, что Вы по-отечески разберетесь в моем деле и вынесете справедливый приговор, а также примете резолюцию, чтобы мои безжалостные преследователи прекратили свои махинации, потому что, хотя я не состоял и не состою в партии, но всегда верой и правдой служил Народной Польше, никогда не был ничьим агентом или шпионом, а если совершал ошибки, то по несознательности, поскольку я школу не кончал, хотя и очень хотел, и всю жизнь старался расширять свое образование, поэтому не сердитесь, Гражданин Первый Секретарь, если мне случится делать стилистические ошибки, зато я буду стараться писать от всего сердца и рассказать всю правду, а вас, Гражданин Первый Секретарь, еще раз прошу, ознакомившись с этим материалом, вынести справедливый приговор, потому что я очень сильно и безвинно страдаю и у меня больше нет сил так мучиться.