И как только его рука пошла назад, оставив нечто над сердцем Лаврика, — так он, как ангел, пренебрегая гравитацией, взлетел на прямых ногах на те же две кучи — лишь чуть привзмахнул руками ватник — и там стоял со сложенными крыльями. «Быстро! все на эту могилу! могилу бабушке — мигом!» — сказал он негромко и резко, и не было дистанции между приказом и исполнением. Только тот юноша грустно не поспел за приказом… И впрямь не прошло минуты. «Прощайтесь», — сказал Лаврик. И в этом справедливом и заслужившем себя мире Лаврик показался Монахову более на месте, чем тот поп… Открыли крышку; от адской тряски по глине бабушка сбилась набок, отпущение грехов вывалилось из рук, но зато в них хорошо удержалась коробочка с отчей землей. Монахова даже передернуло: ему казалось, он отчетливо помнил, что в руки ей ее не клал. «Боже! — взвыл он. — Если ты здесь! Будьте все прокляты!» И это «все», вполне вмещавшее и его самого, было так отчетливо! Как мы хороним… ни земли, ни смерти… Так потрясла его эта коробочка… Будто бабка знала, что не будет более земли, как в этой коробочке!.. И ведь внесла, последнее, что сделала, внесла единственную живую щепоть на эту глину…

Застучал молоток. Гроб завели, подвели полотенцами…

И тут вдруг у Лаврика выросли руки — это было изумительно! — ловким ласковым движением выдернул он полотенце.

И даже «мир праху» сказал, и «земля пухом», и «спи спокойно».

Спокойная, здоровая, живая ненависть кипела в душе Монахова. Он видел зло. Он не ведал сомнения. Он понимал, что за свои грехи он вполне готов ответить. Но вот этого — не простит никогда. Вчерашняя идиллия мертвецов, похожих на свои памятники, разъярила его. То, к чему мы идем, не было ни перспективой, ни угрозой. То, к чему мы пришли, было фактом.

Я кончился, а ты жива…

«Умерла…» — подумал он.

Взгляд

Наш магазин старинный и очень красивый. Потолок такой высокий, что его совсем не чувствуешь, а если задерешь голову, то где-то в вышине, еще выше люстры, увидишь, как вьется каракулем лепка. А вокруг — зеркала, зеркала… В них отражаются коробки, флаконы, люди. А одна из стен — вообще одно сплошное зеркало. А противоположная — одно сплошное окно, и на его раме литые завитушки листьев. И хотя я здесь работаю, мне каждый день приятно приходить сюда. Вот уже вторую неделю приятно. Мне как раз стукнуло восемнадцать, я блондинка выше среднего роста, волосы у меня красивые, длинные, я их распускаю по плечам. Говорят, я похожа на ту итальянскую актрису из фильма «Козленок за два гроша». Но это не так: у той ноги кривые, у меня фигура лучше. Нас еще заставляют носить эти бесформенные фирменные халаты… но когда заведующий уезжает на базу, я халат тот сбрасываю, как Царевна-лягушка, и остаюсь в голубом джемпере, который хорошо подчеркивает мою грудь и талию и идет к распущенным волосам. Я очень нравлюсь себе тогда. Я стою за прилавком и с удовольствием отражаюсь в зеркалах. За мной громоздятся красивые коробки и флаконы, которые я сама никогда не куплю, передо мной толпятся некрасивые женщины, которые могут себе это позволить. Я двигаюсь не спеша, грациозно, и, когда достаю что-нибудь с верхних полок, все видят, какая у меня стройная и гибкая фигурка. Мелодичным голосом, как по телевизору, я советую им духи или помаду. И мне очень приятно, что я красивее их всех. И я с ними особенно вежлива поэтому. Многие женщины улыбаются мне, как бы отражаясь во мне, как я в зеркалах.