Однако Эйлия постепенно обретала бодрость духа. Темное видение прошлой ночью наполнило ее отчаянием, но его сила стала убывать — так кошмар перестает быть столь ужасным при утреннем свете. Девушка закрыла глаза, вспомнила тревожные образы. Она видела древнюю рептилию, а в ней — свою неимоверную способность к злу. Но так, поняла сейчас она, погиб сам Мандрагор. То, что темен он сам, заставило его верить, что у него нет надежды, что слишком силен в нем зверь.

Жор — это темная сторона существования: хаотичная природа вселенной, свирепость диких тварей, разрушительная сила смерчей, землетрясений и вулканов. Но это не зло — это просто существование. И в Эйлии оно тоже есть, потому что она — плоть от плоти материальной плоскости, потому что тело ее подобно телам зверей и каждой клеткой своей помнит древнее наследие. Но Жор — это и источник силы в нужде, и к нему можно спокойно воззвать, если он укрощен, связан и если знать, что он такое. Она еще может подчинить его себе, а не быть поглощена им, как Мандрагор. Она должна смиренно признать эту черту своего существа — именно здесь уязвленная гордость Мандрагора бросила его в злобу и отчаяние. Дракона можно укротить. Она может добыть победу, которую упустил Мандрагор, презирающий самую внутреннюю свою суть и боящийся ее, а потому сдавшийся ей и ставший тем, что хотел отвергнуть.

Эйлия открыла глаза и огляделась. Ровный ночной дождь смыл почти весь снег, и земля под ним открылась весенним знаменем, уже почти развернутым. Словно букеты цвели подснежники и крокусы меж палых листьев, все еще благоухающих увяданием осени, а в укрытиях между корней деревьев и под нависшими утесами поднимались первые раструбы белых и желтых нарциссов. Дальше, на лесной подстилке, синеватыми сугробами разрослась сцилла. Эйлия называла цветы старыми названиями, как говорили на острове: девичьи слезки и луговая звезда, рожки фей, утренняя радость. На ветвях деревьев набухали почки — ничто не могло устоять против зова солнца. Даже туда, куда не доходили его лучи, достигало его тепло, и в глубоких потайных уголках земли начинали прорастать семена, звери шевелились, просыпаясь от зимней спячки, никак не пострадав от временного погребения. Ночью все еще царило смертное безмолвие зимы, но утром зазвучали птичьи голоса, и солнце, выходящее на небо, было встречено чириканьем и писком, переходящим в громкую песню.

Пребывая в теплом климате Арайнии, Эйлия забыла, как бывает прекрасна ранняя весна, каким чудом она кажется после долгой зимы. Она вдыхала влажный воздух и ощущала то же шевеление перемен в себе, пробуждение к новой жизни. Не прежней жизни, не той, которую она знала на Мере и которую пыталась вернуть ее временная потеря памяти — та жизнь ушла навсегда. Нет, новые надежды теперь распускались в ней, как распускается почка в лиственном коконе.

— Ана! Ох, Элиана, где ты сейчас? — шепнула Эйлия.

И почти увидела старую женщину с белыми облачными глазами и зачесанными седыми прядями, сидящую на стуле в пещере, у самого входа. Ана улыбалась. И почти слышен был ее голос.

— Ты здесь, — сказала Эйлия. — Ты никуда не ушла на самом деле. Что-то от тебя осталось в этом мире.

Все вокруг было тихо, только две вьющих гнездо малиновки сновали возле своего нового дома на старом дубе и слегка шелестел в кустах ветерок. Серая Метелка села у ног Эйлии и довольно замурлыкала.

Йомар, Лорелин, Аурон и Талира спешили вверх, и женщина-птица ворчала на каждом повороте старой каменистой дороги.

— Ох уж это человечье обличье! — бурчала она, отдуваясь. — Не знаю, как вы его выдерживаете. Всюду пешком — эх, будь при мне сейчас крылья… — Она перевела дыхание, глядя вверх.