– Покиньте! Студию!

– Пожар! Пожар!

– На помощь!

– Помогите!

– Отключите!…

Операторы и не думали прекращать съемку – наоборот, все камеры жадно уставились на горящего человека. Звук тоже не отключили вовремя, и Лидке казалось, что сквозь треск и вопли доносятся все те же слова – «девятого июня», «смерть».

У призового автомобиля погасла фара, выбитая упавшей железной стойкой. Перед выходом из студии возникла давка. Падали на пол и гибли под каблуками лазерные кепки-указки. Живой факел катался по студии, опрокидывая штативы и стулья, налетая на мониторы, и в каждом мониторе была одна и та же картинка – человек в огне…

Сквозь толпу зрителей прорвались люди в форме, с огнетушителями. В пляшущий факел ударили с разных сторон тугие пенные струи.

«Девятого июня…» – в последний раз померещилось Лидке.

И экран померк. Через мгновение темнота сменилась рекламным роликом, а в следующее мгновение мама, нашарившая наконец-то пульт, погасила экран.

Некоторое время в комнате стояла тишина.

– Вот это да, – сказал брат, стоявший, как оказалось, за спинкой Лидкиного кресла.

– Чего там? – сонно спросила из кухни сестра.

– Ты, Янка, такое пропустила…

– Спать! – сказала мама так, что Тимур осекся.

Взведенный мамин голос будто порвал в Лидкиной голове натянутую пружину – Лидка заревела.

Сквозь слезы она слышала, как чертыхался папа, как причитала Яна, как увещевала их всех мама; Лидке под нос сунули вату, провонявшую отвратительным запахом, потом дали выпить капель, потом, отчаявшись, надавали по щекам. Мышцы живота болели от всхлипываний: девятое июня, прыгающий в огне человек, девятое июня…

Потом Лидка долго лежала в постели, не выпуская маминой руки, и слышала, как в соседней комнате отец грозится выкинуть «ящик» в окно. Потом постепенно пришел сон, глубокий и черный, без сновидений…

Глухой ночью семья проснулась от ее крика.

Глава первая

У историка Михаила Феоктистовича была странная манера читать лекции. Он то вещал спокойно и внятно, то вдруг напрягался, повышал голос, выкрикивал резко, едва ли не зло. «Как будто ему наступили на хвост», – говаривала Лидкина сестра Яна. И Лидка тогда воображала, что за кафедрой, скрытый от чужих глаз, лежит колечком лекторский хвост – длинный и ребристый, будто шланг от пылесоса. И чья-то безжалостная нога в ботинке наступает на него, и тогда Премудрый Фео выкатывает глаза:

– Правление Временного собрания закончилось в ночь на третье декабря! Сто двадцать человек были арестованы и, вероятно, казнены. В то время массовые репрессии…

Лидка рисовала человечков. Одного за другим; с начала лекции их было уже девять. Их могло быть больше, но Лидка очень тщательно прорисовывала детали, кармашки на штанах, шнурки на ботинках.

Седьмое октября. Седьмое. Среда. До девятого июня, тоже среды, остается ровно восемь месяцев.

Восемь. Мурашки по коже! Вчера вечером родители в два голоса бубнили на кухне, думая, что Лидка их не слышит: «Позволять смотреть телевизор после десяти часов… Даже в субботу… Недопустимо! Твой либерализм… Десять часов – в кровать! Все!»

В последние дни мама нервничает больше обычного. Во вчерашних «Ведомостях» большая статья. «Пуп земли», субботнюю развлекаловку, закрыли с треском.

До звонка пятнадцать минут. Четырнадцать…

Игорь Рысюк, Лидкин сосед по парте, вежливо поднял руку:

– Михаил Феоктистович, можно вопрос?

Время от времени Игорю хотелось быть самым умным; низко склонившись над партой, Лидка разрисовывала своему человечку пиджак.