Рассказывая потом эту историю сыну Ефремова Михаилу Михайловичу, А. И. Микоян справедливо заметил, что это была еще одна битва героя взятия Баку – отважная битва за жизнь!

Ефремов настолько убедительно и наглядно опровергал одно обвинение за другим, настолько бесхитростно и естественно излагал свои аргументы и приводил все новые и новые факты, свидетельствующие о полной несостоятельности выдвинутых обвинений, что напряженная обстановка вскоре разрядилась смехом. И еще он был внешне совершенно спокоен. Как в бою. Это он выработал в себе еще на батарее в Галиции. На всю жизнь. Потом, через четыре года, под Вязьмой, именно это спокойствие и умение держать себя в руках, не теряться в самые трудные минуты и будет восхищать его подчиненных. И многие запомнят своего командарма в последние дни, часы и минуты его жизни именно таким – спокойным, сосредоточенным, действующим.

Ворошилов и Микоян в один голос твердили о «плохой работе» следователя. В какой-то момент, воспользовавшись потеплением общей атмосферы разговора, Микоян воскликнул:

– Иосиф Виссарионович, освободите Ефремова под мою ответственность!

Сталин снова вскинул глаза. Улыбки исчезли с лиц. И он задал вопрос, который уже предполагал ответ, но Сталину хотелось услышать, что же скажет этот упорный и спокойный комкор, к которому он испытывал явную симпатию и в виновность которого не верил с самого начала. Он спросил:

– Скажите, верна ли версия следователей, что вы, Ефремов, могли предать советскую власть?

– Как же я могу предать власть, которая меня, сына батрака, поставила на ноги, выучила, воспитала и доверила высокий пост командующего военным округом?! Я, товарищ Сталин, не могу предать такую власть.

И тогда Сталин снова улыбнулся. Ответ ему понравился. Он посмотрел на Ефремова и подумал: этот комкор умеет держать свою позицию.

И только в лице следователя не дрогнул ни один мускул. Дело рассыпалось. А это могло угрожать большими неприятностями и ведомству, к которому он принадлежал и которое здесь представлял, и лично ему. Ведь что стоит хозяину и этого кабинета, и другого, повыше, сказать между прочим его шефу о плохой работе следователя по делу Дыбенко – Ефремова…

– Товарищ Ефремов, – с улыбкой на изрытом оспой лице сказал Сталин. – Мы подумали и решили поручить вам Орловский военный округ. В Читу вам ехать не надо. Поезжайте прямо в Орел, принимайте дела округа. Округ только что создан, и дел там много. А этому… – Сталин снова усмехнулся в усы, – этому делу место не в архиве… Клим, – обратился он к хозяину кабинета, – ты сюда бросаешь ненужные бумаги? – И Сталин бросил папку в корзину, стоящую у стола.

Следователь мгновенно сорвался со стула, поймал брошенную Сталиным папку, но, увидев его холодный взгляд и неодобрительный жест, тут же спохватился, завязал красные тесемки папки и сунул ее в корзину.

Делом Дыбенко и Ефремова занимались следователи-«колуны» Ямницкий и Казакевич. Вскоре, буквально через несколько месяцев, когда на посту наркома НКВД Ежова сменит Берия, Ямницкого расстреляют. Казакевич выживет и при Берии. И в 1948 году в звании полковника выйдет в отставку с хорошей пенсией. В кабинете же Ворошилова присутствовал кто-то третий, чином повыше.

В гостиницу «Москва», в ненавистный номер, Ефремов возвращался пешком. Как хорошо и свободно было на душе!

В гостиничном коридоре его уже ждал сын Миша. Все эти дни он приходил к нему и был, пожалуй, единственным желанным гостем и собеседником. Миша жил у бабушки с дедушкой. Приносил пироги, которые передавала заботливая Клавдия Тихоновна, его несостоявшаяся теща, которую он уважал и любил, как мать. Миша был связующим звеном той нарушенной цепи, которая все эти два с половиной месяца, оборвавшись совершенно внезапно, разделила жизнь на две части.