Так, в творческой горячке начался для него 1884 год. Увы, «я все посылал и посылал свои вещи в „Корнхилл“, а они все возвращали их мне». Но с журналом он не препирался, как однажды с Джеймсом Пейном, посетовавшим, что его короткие, рубленые фразы звучат грубовато. И был несказанно обрадован, получив приглашение на рыбный обед для авторов «Корнхилла» в ресторане «Корабль» в Гринвиче. Там он повстречал Пейна, выглядевшего проницательным и расчетливым, и художника Дю Морье, и «изможденного юношу в очках» по имени Ансти, сорвавшего лавры славы своими «Vice Versa». Зазвенели бокалы под древними закопченными сводами, и последние участники застолья доставили Ансти в сильном подпитии под своды Адельфи.

Вот она жизнь! Вот оно литературное братство!

Он начал работать над повестью под названием «Торговый дом Гердлстон». Был ли он доволен? Нет. Теперь уже только в редкие минуты работал он с воодушевлением. В глубине души он понимал, что пытается соткать полотно из чужих стилей, главным образом Диккенса и Мередита. Он работал урывками, от раза к разу, и писал как будто не он, не его «я». Между тем, получив в свое время степень бакалавра, он намеревался там же, в Эдинбурге, сдать экзамен на звание доктора медицины. Углубившись в занятия медициной в редкие свободные от врачебной практики и писательства часы, он убедился, что способен выдержать экзамен, даже не приезжая предварительно для этого в Эдинбург.

К тому факту, что на следующий год он получил-таки степень доктора медицины, прибавить нечего. И все же ему не хватало уверенности в себе. Вот сидит он на заседании Литературно-научного общества; его так и подмывает вступить в дебаты, но опасение, что он не сможет выдавить из себя ни слова на публике, приковывает его к скамье — и вся скамья, грозя опрокинуть сидящих, трясется вместе с ним, пока наконец, из глубины гортани не исторгается хриплый возглас: «Г-господин председатель!»

В это время повстречал он мисс Луизу Хокинз.

Их знакомство состоялось на фоне одной из тех бессмысленных трагедий, которые так трудно примирить с идеей божественного милосердия. В марте 1885 года его приятель д-р Пайк как-то вызвал его к одному из своих пациентов. Это был юный Джек Хокинз, сын вдовы, недавно приехавшей в Саутси. Симптомы его болезни были тревожными; д-р Пайк спрашивал, не соблаговолит ли д-р Конан Дойл дать консультацию.

В тихой меблирашке вблизи побережья за низкими кружевными шторами увидели они юношу, очень болезненного на вид, с выражением какого-то изумления на лице; по одну руку от него стояла мать, по другую — сестра. Молодой врач понял, что консультация — просто формальность. Джек Хокинз болел менингитом. Было ясно, что пациент безнадежен. Чуть раньше, чуть позже — конец предрешен.

Миссис Эмили Хокинз, высокая дама средних лет, не столь решительная, как его собственная матушка, пыталась объяснить положение, в котором они оказались. Им некуда было деться. И дело не в деньгах, а в том, что ни один домовладелец не желал держать их у себя, когда-когда… (тут она запнулась), ну, словом, когда у Джека случаются эти ужасные приступы. Луиза, сестра Джека, очень скромная и очень женственная, была тут же, но не проронила ни слова, в глазах ее стояли слезы.

После консультации, с одобрения д-ра Пайка, д-р Конан Дойл предложил наблюдать Джека как своего постоянного пациента, отведя ему одну из своих свободных комнат. Конечно, о «частном заведении» и речи быть не могло, подумал он. Когда они привезли Джека в приготовленную для него спальню на Буш-виллас, состояние больного сильно ухудшилось. Он весь пылал и бормотал что-то в бреду на грани полного беспамятства.