«Я не ощущаю в себе никакого упадка сил, — резко отвечал он на не слишком тактичное замечание матушки. — Я не писал холмсовских рассказов уже лет семь или восемь (в действительности — ровно десять лет без месяца) и не вижу причин, почему бы мне снова за них не взяться.

Могу добавить, что я закончил первый рассказ под названием „Пустой дом“. Сюжет, кстати, подсказала мне Джин, и он на редкость удачен. Вы увидите, что Холмс никогда и не погибал, да и теперь вполне живой».

Первые четыре рассказа — «Пустой дом», «Подрядчик из Норвуда», «Пляшущие человечки» и «Одинокая велосипедистка» — он считал решающими. Они должны были рассеять его сомнения; не утратил ли он навыка. Идею одного из них, «Пляшущих человечков», он подхватил во время путешествия на автомобиле в Норфолк, когда остановился в Хэпписбурге, в отеле Хилл-хаус, которым владела семья некоего Кьюбитта. Маленький сын владельца имел странное обыкновение оставлять свою подпись в виде пляшущих человечков. Конан Дойл работал в Зеленой комнате, глядящей окнами на пышную зелень, и усеял всю комнату бумажками с пляшущими фигурками.

Если мы хотим пристальнее вглядеться в него тем летом, что даст нам представление о всяком лете, которое он, начиная с 1897 года, проводил дома, мы можем взглянуть на него глазами его детей. Мэри, круглолицей и длинноволосой, было сейчас четырнадцать лет. Кингсли — смышленому крепышу, хотя и менее артистически одаренному, чем его сестра, еще не исполнилось одиннадцати. Все время, что они проживали в Андершо, они сходились, по крайней мере, в одном чувстве, испытываемом к отцу, — чувстве страха.

Мать их с годами не переменилась. Туи, седая, сколько помнила себя Мэри, оставалась милосердным божеством, щедро расточающим улыбки, но не способным принимать участие в их играх, разве что в живых картинах. Очень смутно запечатлелся в памяти Мэри образ того шумного человека, ее отца, который переодевался Санта Клаусом и самозабвенно изобретал все новые забавы. Но этот человек, если когда-то и существовал, давно уже превратился в другого — чуждого и вздорного.

Он редко проводил время дома. Но всегда, где-то на заднем плане, ощущалось его присутствие; так, однажды, когда Мэри уже отправилась спать, позабыв выполнить поручение, он вдруг, неслышно, по-кошачьи подкравшись, возник в освещенном дверном проеме спальни, излучая гнев и неся возмездие. Пока он работал, детей в доме не могло быть слышно, иначе он как смерч вылетал из своего кабинета в затасканном, порыжевшем от времени халате и на головы виновников неминуемо обрушивалось наказание.

Правда, у этого, теперь далекого им, человека случались проблески благодушия: по воскресеньям, когда детям следовало быть в церкви, он мог позволить им нести его принадлежности для гольфа. Им были доступны и другие вольности, которым могли бы позавидовать дети более чопорных родителей: предоставленные самим себе, они носились по окрестностям и самостоятельно путешествовали на каникулах. Они отличались в стрельбе (Мэри даже сфотографировалась вместе с членами стрелкового клуба), они отличались в крикете и особенно выделялись среди сверстников в тот самый день летних каникул, когда им впервые разрешали бегать босиком.

При всей приветливости в отношениях со взрослыми, для детей он был отцом грозным и непредсказуемым. Даже когда он ничего не говорил, был у него один такой особый взгляд. Однажды Мэри в той же комнате, где отец читал «Таймс», стала беззаботно обсуждать плодовитость кроликов.