Изабель Каньяс. Асьенда
Посвящается маме, которая первой дала мне свободу писать. И мужу, благодаря которому у меня есть смелость продолжать это дело.
1 Андрес
Асьенда Сан Исидро Ноябрь 1823 Тонкая полоса южного горизонта казалась идеальной линией – незапятнанной даже кляксами лошадей, стоящих вдали и вскидывающих головы. Дорога зияла пустотой. Экипаж уехал. Я стоял спиной к воротам асьенды Сан Исидро. Высокие оштукатуренные стены белого цвета возвышались надо мной, словно кости давно почившего зверя, торчащие из темной, растрескавшейся земли. Где то там за стенами, за домом и за свежевырытыми могилами позади капеллы, тлачикеро несли мачете на поля колючей агавы. Скитаясь мальчишкой по этим полям, я узнал, что плоть агавы не поддается так же, как человеческая; тлачикеро поднимают мачете и обрушивают их раз за разом, и с каждым тупым ударом, нацеленным на добычу сладкого сока из сердцевины, они все лучше понимают, каково это – ощущать податливую мякоть под металлом и каково это – пронзать сердцевины. С мрачных холмов в долину пробрался легкий ветер; его сухая прохлада жалила мне щеки и увлажнившиеся глаза. Пришла пора возвращаться. Возвращаться к прежней жизни. Но от одной мысли, что придется обернуться и в одиночестве созерцать тяжелые деревянные двери Сан Исидро, мои ладони стали липкими от пота. Однажды я, сжав челюсть, переступил порог Сан Исидро, и тому была причина. Причина, по которой я вошел в эти ворота, словно безрассудный юноша из легенд о путешествиях в подземелья. Теперь этой причины не стало. И все же я стоял посреди грунтовой дороги, ведущей прочь от Сан Исидро, прочь от Апана, устремив взгляд на горизонт с одержимостью грешника, восставшего перед святым. Будто лишь силы моей скорби было достаточно, чтобы противостоять Божьей воле и вернуть экипаж. Вернуть женщину, которую у меня отняли. Эхо удаляющихся копыт и облака пыли, что они оставили за собой, вились в воздухе подобно зажженному копалу, насмехаясь надо мной. Говорят, земная жизнь пуста без любви Господней. Что послушание утоляет боль от ран одиночества, ибо в служении Богу мы обретаем истинную любовь и целостность. Но если Бог – это Отец, Сын и Святой Дух, если Он и есть Троица, то Бог ничего не знает об одиночестве. Бог ничего не знает о сером утре, которое занимается у тебя за спиной, и коленях, что оказываются на пыльной дороге. О ссутулившихся плечах, на которые опускается тяжесть понимания, что можно быть не одиноким, и острого ощущения пустоты в груди. Бог ничего не знает об одиночестве, потому что Бог не познал дружбы, как смертные: прижавшиеся друг к другу в темноте, кромешной и колючей, будто кто то сдирает с костей кожу, доверяющие друг другу – даже когда Дьявол дышит им в затылок. Острые камешки впивались мне в колени сквозь потертые брюки; я был слишком измучен, чтобы плакать, дыхание стало тяжелым. Я знал, что чувствует агава. Я слышал свист мачете. Я ощущал, как грудь поддается тяжести удара. Я ведал, как мое сердце, мою сердцевину, пронзают, и сладкий мед агавы прокладывает влажные извилистые дорожки по впалой груди. А раны мои, стигматы грешника, дрожат и гноятся на солнце. Бог ничего не знает об одиночестве. Одиночество – это стоять на коленях в пыли, глядя на пустой горизонт. В конце концов, не чернильные тени и не эхо многоголосого смеха Сан Исидро сломили меня. И не страх вспарывал грудь. Дело в том, что я потерял ее.
2 Беатрис
Сентябрь 1823 Двумя месяцами ранее Родольфо распахнул дверцу экипажа, и та скрипнула. |
