— Что касается содержания, — заявил он, — мне, безусловно, мешало его понять мое незнание латыни, но должен вам сказать, что я нахожу его немного мелким, даже пустяковым и, следовательно, недостойным величия и святости темы.

— Дорогой мой хозяин, — возразил я, — ничто не мало и ничто не велико; из самого незначительного могучий ум способен извлечь значительные суждения, точно так же как из самого значительного посредственный ум извлечет мысли слабые и пошлые… Посмотрим же, что я извлек из моей темы; вот что самое главное.

— Конечно же, дорогой господин Бемрод, вы извлекли из нее много замечательного; но все же позвольте мне по поводу формы привести сравнение, взятое из моего ремесла, как вы говорите…

— Пожалуйста, дорогой мой хозяин, пожалуйста, — отозвался я, в свою очередь улыбнувшись. — Мне действительно интересно услышать ваше сравнение.

— Вот оно. Вы знаете, господин Бемрод, что бывают кастрюли из меди и кастрюли из серебра?

— Да, дорогой мой хозяин, я это знаю, — подтвердил я, хотя мне чаще приходилось есть из первых, чем из вторых.

— Вы знаете также, что серебряные кастрюли золотят, а медь только лудят?

— Прекрасно знаю!

— Так вот, господин Бемрод, мне кажется, что вы поступили прямо противоположным образом: мне кажется, что в вашей проповеди вы лудили серебро и золотили медь.

— Это так, мой дорогой хозяин, это именно так! — обрадованно воскликнул я. — Вы угадали мою мысль… Ах, вы воистину здравомыслящий человек и редкостный советчик! Обнимите меня, мой дорогой хозяин, обнимите меня… Племянник ректора побежден, а я пастор деревни Ашборн!

Но он не развеселился и, покачав головой, предупредил меня:

— Берегитесь, господин Бемрод, берегитесь! Я заметил: все, что вы делали, доверяясь собственному сердцу, оказывалось замечательным, а все то, что вы делали, доверяясь своему уму, плохо кончалось… И я боюсь теперь одного — что вы сочинили эту проповедь, полагаясь больше на ваш разум, чем на ваше сердце…

Мне пришлось признаться себе, что в словах медника содержалась доля истины, но проповедь моя была уже закончена, мне она нравилась, и я решил прочесть ее, ничего в ней не меняя.

Так же как в первый раз, я мог пойти в Ашборн пешком; путь длиной в семь льё не мог утомить двадцатитрехлетнего молодого человека, но я был совершенно уверен в том, что получу место пастора и, не колеблясь, позволил себе роскошь и нанял одноколку.

К тому же пастор, добирающийся пешком, словно нищий или бродяга, выглядел бы в глазах моих будущих прихожан бедным, тогда как приехавшая из города одноколка выглядела бы отлично и служила бы знаком того, что соискатель — человек состоятельный.

А ведь, увы, каждому известно: люди имеют привычку отдавать предпочтение тому, кто не нуждается, — следовательно, если бы в Ашборне подумали, что я не нуждаюсь в приходе, мне несомненно предложили бы его.

Так что я велел привести ко мне прокатчика карет, и тот предоставил в мое распоряжение одноколку из ивовых прутьев и возницу, что обошлось мне в пять шиллингов.

За эту же сумму меня должны были привезти и обратно, если я возвращусь на следующий день, но если мое возвращение будет перенесено на понедельник, плата возрастет до семи шиллингов.

В одиннадцать утра мы тронулись в путь.

Мой хозяин-медник стоял у своей двери; он пожелал мне благополучного путешествия, но воздержался от пожелания удачи; чуть позже я увидел, как он в последний раз покачал головой и вошел в дом.

Упорная убежденность в своей правоте у человека, отличающегося большим здравомыслием, поколебала мою уверенность в достоинствах моей проповеди.