— Эта ночь — сущий кошмар для любого животного, застигнутого грозой и не нашедшего убежища на равнине, — сказал Франциско Д’Анкония. — В такие минуты начинаешь понимать, что это такое — быть человеком.

Некоторое время Реардэн молчал, затем с ноткой удивления в голосе сказал, словно отвечая самому себе:

— Забавно…

— Что?

— Вы произнесли то, о чем я думал всего несколько минут назад…

— Неужели?

— …только я не мог до конца выразить это словами.

— Хотите, я скажу до конца?

— Давайте.

— Вы стояли и смотрели на грозу с величайшим чувством гордости, какое может испытывать человек, — потому что в эту ужасную ночь ваш дом полон летних цветов и прекрасных полуобнаженных женщин, а это доказательство вашей победы над бушующей стихией. И если бы не вы, большинство присутствующих здесь были бы брошены беспомощными посреди голой равнины на милость бушующей стихии.

— Как вы догадались?

Одновременно с вопросом Реардэн осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаенное чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.

— Что вы можете знать о такой гордости? — резко спросил Реардэн, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.

— Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.

Реардэн взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точеные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, — это было открытое лицо человека, готового принять любой удар.

— Почему вам хочется говорить об этом? — спросил Реардэн, неохотно поддавшись мимолетному наплыву сочувствия.

— Скажем — из благодарности, мистер Реардэн.

— Из благодарности мне?

— Если вы ее примете.

— Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, — сказал Реардэн ожесточившись.

— А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.

После минутного молчания Реардэн спросил:

— К чему вы клоните? — Его голос звучал низко, почти угрожающе.

— Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.

— И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! — В презрительном тоне Реардэна прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности Д’Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрел уверенность в себе. — Вы все равно не поймете, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своем горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чем вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчет труда во благо других. Я работаю только ради себя.

Впервые за все время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, — в его глазах появилась заинтересованность.

— Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. — Пока Реардэн в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы.