День тянулся медленно. Мы сошлись только вечером.

Сент-Ави был весел, очень весел, и от этой веселости мне становилось не по себе.

После обеда мы вышли на террасу и оперлись на балюстраду. Оттуда расстилался вид на пустыню, западную сторону которой уже начинал поглощать мрак.

Андрэ нарушил молчание.

— Да, кстати, я вернул тебе твой журнал. Ты прав: ничего интересного.

Его голос был насыщен смехом.

Я сделал резкое движение.

— Что с тобой? — спросил он. — Что с тобой?

— Ничего, — ответил я, чувствуя, как спазма сжимает мне горло.

— Ничего? А хочешь, я скажу тебе, что с тобой?

Я посмотрел на него умоляющим взглядом.

Он пожал плечами. Я ожидал, что он снова скажет мне «идиот».

Ночь надвигалась быстро. Вдали, на юге, еще желтел один только высокий берег уэда Мия. С полуосыпавшихся холмов неожиданно сбежал маленький шакал, испуская жалобные крики.

— Диб, собака пустыни, плачет без причины, а это плохой знак, — сказал Сент-Ави И безжалостно продолжал

— Итак, ты не хочешь сказать, что с тобой?

Я сделал над собой громадное усилие, но только для того, чтобы простонать жалким голосом:

— Какой томительный день! Какая ночь, какая тяжелая ночь!.. Я не знаю, что со мной… Я сам не знаю…

— Да, — послышался зазвучавший как бы издалека голос Сент-Ави, — да, тяжелая ночь, очень тяжелая… такая же, скажу тебе, тяжелая, как и та, когда я убил капитана Моранжа.

Может быть, меня заставила пустыня. А может быть, ты тот человек, который должен нести на себе тяжесть этого признания, а потом, в случае необходимости, принять на себя все вытекающие из него последствия? Я не знаю и этого.

Это покажет будущее. В данную минуту важен лишь тот несомненный факт, что я убил капитана Моранжа, и я тебе это повторяю.

Да, я его убил. Ты желаешь, конечно, знать — при каких именно обстоятельствах? Хорошо. Но для этого я не стану, само собою разумеется, напрягать свой мозг для сочинения романа и не начну рассказа, согласно традиции натуралистической школы, с описания того, из какого сукна были сшиты мои первые штаны, или, — как того требуют неокатолики, — с того, как часто я исповедывался ребенком и охотно ли это делал. Я не люблю бесполезной рисовки и ненужных подробностей. Ты разрешишь мне, 'поэтому, начать мое повествование именно с того момента, когда я познакомился с Моранжем.

Прежде всего я должен тебе сказать, — сколько бы это ни стоило моему спокойствию и моей репутации, — что я не жалею о том, что с ним познакомился. Затем, чтобы не слишком распространяться и не касаться также вопросов о том, что я был плохим товарищем, я еще прибавлю, что, убив его, я проявил черную неблагодарность. Только ему и его искусству разбираться в надписях на скалах обязан я тем, что моя жизнь стала более интересной, чем то несчастное, жалкое существование, которое ведут мои современники в Оксонне и других местах.

Это — вступление, а теперь перейдем к фактам.

В первый раз я услышал имя Моранжа в Варгле, в арабском бюро, где я служил в чине лейтенанта. И я должен сказать, что это обстоятельство сильно испортило мне тогда настроение. Мы переживали довольно тревожное время. Мароккский султан питал к нам тайную вражду.

В Туате, где уже были задуманы и выполнены убийства Флятерса и Фрескалн, этот монарх помогал всем козням наших врагов. Туат же стал и центром заговоров, набегов и измен, и, вместе с тем, источником, снабжавшим продовольствием и оружием неуловимых кочевников. Губернаторы Алжира — Тирман, Камбон и Лафьер — требовали занятия этого пункта. Военные министры молчаливо с ними соглашались… Но на это не шел парламент, считавшийся с Англией, Германией и, в особенности, с своеобразной «Декларацией прав человека и гражданина», провозглашающей мятеж священнейшим долгом даже в том случае, если мятежники — дикари и норовят снести вам голову.