На пятый день мы пересекли залив и прибыли в Неаполис. К этому времени император так ослабел, что уже не мог передвигаться без посторонней помощи. Тем не менее он настоял на своем присутствии на играх, как обещал молодым каприйским атлетам. Должен признаться, что я, хотя и знал, что конец его близок, не мог не согласиться на это. Мне было совершенно очевидно, что разница в лучшем случае будет измеряться днями, не более того. Все утро он провел на самом солнцепеке, громко подбадривая команду каприйских греков, а когда соревнования наконец закончились, выяснилось, что он не может подняться с ложа.

Мы вынесли его со стадиона на носилках; по дороге на виллу он сказал, что хотел бы посетить поместье, где когда-то бывал еще ребенком. Нола, где оно находилось, была недалеко — всего в восемнадцати милях от нас, поэтому я не стал возражать. Рано утром следующего дня мы прибыли в старый дом семейства Октавиев.

Зная, что ждать осталось недолго, я послал гонца в Беневент, где в это время находились Ливия с Тиберием. Согласно велению императора, я дал им ясно понять, что он не желает видеть Тиберия, но при этом разрешает объявить о том, что Тиберий был при нем в его последние часы.

Утром в день своей смерти он спросил меня:

— Уже скоро, Филипп?

Что-то в его голосе не позволило мне покривить душой.

— Трудно сказать наверняка, — ответил я. — Но ждать осталось недолго.

Он умиротворенно кивнул.

— В таком случае мне следует выполнить свои последние обязанности.

Ряд его знакомых — я полагаю, к тому времени у него никого не осталось, кого он мог бы с полным правом назвать другом, — прослышав о его болезни, поспешили из Рима в Нолу. Он их принял, любезно попрощался со всеми и, попросив содействовать законному переходу власти, обязал поддержать Тиберия, приходящего ему на смену. Один из присутствующих изобразил было рыдания, на что Октавий, нахмурившись, сказал:

— Как нехорошо с твоей стороны плакать по случаю моей радости.

Затем он пожелал остаться наедине с Ливией. Я сделал движение к дверям, но он подал мне знак остаться.

Когда он говорил с Ливией, я чувствовал, что силы его на исходе. Он подозвал ее к себе; она встала подле него на колени и поцеловала его в щеку.

— Твой сын… — с трудом проговорил он. — Твой сын…

Он вдруг хрипло задышал, челюсть его отвалилась; затем, с видимым усилием, он собрал последние силы и сказал:

— Нам не в чем себя винить. Мы неплохо ладили. Лучше, чем большинство других.

Он откинулся на постели; я бросился к нему; он еще дышал. Ливия дотронулась до его щеки. Она еще немного посидела возле него, а потом вышла из комнаты.

Через некоторое время он вдруг открыл глаза и сказал, обращаясь ко мне:

— Филипп, мои воспоминания… Они мне теперь ни к чему.

На мгновение, мне показалось, его разум помутился, ибо он вдруг вскрикнул:

— Молодые! Молодые подхватят эстафету!

Я положил руку ему на лоб; он снова взглянул на меня, поднялся на локте и улыбнулся; затем его ярко — голубые глаза остекленели, тело судорожно дернулось, и он завалился на бок.

Так умер Гай Октавий Цезарь Август, в три часа пополудни девятнадцатого дня августа, в консульство Секста Помпея и Секста Аппулея. Он скончался в той же самой комнате, что и его родной отец, Октавий — старший, за семьдесят два года до этого.

Что касается того длинного письма, что Октавий написал своему другу Николаю Дамаскину, то могу сказать следующее: мне было доверено доставить его по назначению, но еще в Неаполисе я узнал, что Николай умер двумя неделями раньше. Я не стал говорить об этом императору, ибо, как мне представлялось в то время, он был счастлив мыслью о том, что его старинный друг прочтет последние слова, написанные им, и не хотел лишний раз огорчать старика.