– Ты нынче какой-то нервный, – сказал Грег.

Он заметил, что я каждые двадцать секунд поглядываю на часы и что правая нога моя попрыгивает вверх-вниз, упираясь пальцами в пол, – манера, за которую Хью Лаури порицает меня и поныне. Прежде, в Кембридже, он был уверен, что я таким образом пытаюсь сбить его с мысли во время наших с ним шахматных партий (см. фотографию); на самом-то деле я даже не сознавал, что делаю это. Применявшийся Хью способ сбить меня с мысли – по-моему, куда менее честный – состоял в том, что он объявлял мне мат.

– Да нет, ничего, – сказал я. – Просто… нет, скорее всего, ничего не пришло. Уже десять минут второго. Если бы принесли письмо, мама позвонила бы сразу.

И в тот же миг в середке ведшей к нам сверху лестницы обозначился Честный Джон.

– Стивен! – крикнул он, перекрывая голосом гул кипучих разговоров и шепоток закипающей кофеварки. – К телефону!

Я вскочил, так что мой стул полетел на пол, и понесся к аппарату.

Неведомо как промчавшись на узкой лестничке мимо Джона, я бросился к свисавшей с аппарата трубке.

– Мама! Что, письмо?

– Нет, дорогой. Письма нет.

– О…

Благослови ее Бог, но и побери ее черт, зачем  было звонить сюда, если нет письма? Она же знала, что у меня с утра сердце в горле стоит. Наверное, ей захотелось, чтобы я купил какую-нибудь дурацкую салями или еще что…

– Письма, к сожалению, никакого нет, – повторила она. – Зато есть телеграмма.

– Что?

– Телеграмма.

Мать честная, кому  могло прийти в голову послать мне телеграмму ? Господи, может, тут что-то связанное с моим делом? Новые обвинения? Какое-то несоответствие в моих показаниях? Прошел уже целый год, но ведь всякое может случиться.

– Сейчас я тебе ее прочитаю, – сказала мама, а затем чистейшим ее голосом, предназначенным для иностранцев и глухих, провозгласила: – Поздравления тчк Вы получили стипендию Куинз-колледжа тчк Старший тьютор.

– Прочитай еще раз! Прочитай!

– Ах, милый, – сказала она и шмыгнула носом. – Я так горжусь тобой. Так  горжусь!

Чем занимался Поль Пеннифезер? Чем занимался У. Х. Оден? Единственным, чем только и стоит заниматься.

Два дня спустя я поднялся из лондонской подземки на станции «Грин-Парк», прошел мимо отеля «Ритц». Возможно, стоило зайти в него, поздороваться с Роном, сказать, какую пользу принес мне его любимый Рейтлингер, когда я готовился к письменной работе по истории искусств. Ладно, может быть, позже. Назначено мне было на одиннадцать, и я не хотел запоздать даже на секунду. Прошел, окинув его взглядом и вспомнив Джека и Эрнеста, Раффлза и Банни, мимо Олбани-Корт.

Повернув на Сэквилл-стрит, я начал осматривать все двери подряд, пока не увидел бронзовую табличку, на коей значилось:

Габбитас и Тринг

Схоластическое агентство

Не отвергнут же они достойного выпускника закрытой школы, кембриджского стипендиата. Наверняка найдется где-нибудь приготовительная школа, испытывающая нехватку в учителях. В людях, знакомых с этой системой и готовых по первому ее зову начать преподавать все понемногу – латынь, греческий, английскую и французскую литературу, историю искусств. В ком-то, кто будет сидеть с учениками за одним обеденным столом, судить матчи по регби, помогать ставить пьесы. В ком-то, кого можно счесть типичным продуктом «Аппингема»: достойным, основательным, разносторонним молодым человеком.

Я нажал на кнопку звонка.

«Трррррринг!»

Я думал о пышных бакенбардах, о Капелле.