– Клиент-то доволен, но я-то знаю, где Юзеф берет яблоки…

– Вот этого не надо, – сказал официант, – не надо шантажа. Хорошо, минус пятнадцать.

Официант положил перед ним новый счет – на треть меньше первого.

– Что же вы, – укоризненно сказал старик, – как турист какой-нибудь.

– Вы тут помешались на своем колорите. Кстати, это у арабов принято торговаться, ибо цену всего устанавливает аллах, а не продавец.

– Оставим национальный вопрос тем, кому нечем заняться. А кто вам рекомендовал Юзефа?

Он объяснил.

– А, пани Агата. Знаете, она была безнадежно влюблена в Шпета. Зачем? Помпезный дурак… Я, правда, иногда думаю, может, она только вид делала? Чтобы люди думали, что она не выходит замуж из-за несчастной любви, а не потому, что ее никто не берет.

– Она преподавала музыку? – на всякий случай спросил он.

– Она – концертмейстер. Но сразу после войны да, занималась с девочками на дому. Ставила им руку.

– Бросьте, ей от силы шестьдесят.

– Да, – старик заморгал и на минуту смолк, – верно. Это ее мама давала уроки. У них был большой черный рояль, и девочки ходили к ним домой. Дочки красного комсостава. Хорошие девочки. Это странно, но у жестких, авторитарных, я бы сказал, солдафонов, вырастают хорошие девочки. Знаете, такие, в белых носочках…

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Не ваше дело, – сердито ответил старик. И встал, опираясь на трость. У трости была красивая серебряная рукоятка с волчьей головой.

Музыканты тихонько выводили что-то свое клейзмерское. Официант бесшумно прилетел, принес сдачу. Он вернул сдачу официанту.

– Полагаю, молодой человек, – сказал старик строго, – мы еще не раз увидимся. Город у нас маленький.

– Не сомневаюсь. В смысле, что увидимся. Не напомните, Воробкевич где живет?

– Улица Свободы, двадцать. Там даже доска есть.

– Мэр там всем почетным гражданам квартиры дарит, – вмешался официант. – Он был инвестором, вложился в этот дом, реставрация, сохранение исторического облика, евроремонт, то се. А никто не покупает. Кризис. Вот он и стал выпекать почетных граждан и дарить им квартиры. Выкупает как городской совет у себя как у инвестора и дарит. И доски на фронтоне – при живых людях. Здесь живет почетный гражданин такой-то…

– Я понял, – сказал он. – Свободы двадцать. Сказать, что от Шпета.

– Это обязательно, – согласился старик. – Только про масонство не надо сразу. Подождите, пока сам не заговорит.

– Я не буду про масонство. Зачем мне?

Снег за окном падал и падал, превращая каждый уличный фонарь в миниатюрный стеклянный шар.

– Herr, bitte!

У немца был здоровый румянец, нежная молочная кожа и хороший костяк. Голубые, как у котенка, глаза растерянно моргали.

– I beg you pardon?

Сейчас все знают английский, никто не знает немецкого. А ведь Австро-Венгрия тоже была вполне себе империя. И гораздо, гораздо ближе.

– I have lost my companions. – Немец по-английски говорил, как и положено немцу, бегло, но очень понятно. Не то что носители языка.

– Why don’t you call them then?

Он подумал, что немец не хочет тратиться на роуминг, но тот жалобно сказал:

– They are unavailable… catacombs, you see?

– What catacombs?

– Ancient… Greek Roman ancient catacombs…

Немцу было одиноко и неуютно.