Моя последняя встреча с Воаном – кульминация долгой карательной экспедиции в мою нервную систему – состоялась неделю спустя, в холле под крышей Океанического терминала. В ретроспективе кажется несколько забавным, что этому стеклянному дому, дому полета и неопределенности, суждено было стать местом, откуда разошлись в разные стороны дороги наших с Воаном жизней и смертей. Воан никогда не выглядел более растерянным и неприкаянным, чем тогда, когда он шел ко мне между хромированными стульями и столами, а его отражение умножалось в стеклянных стенах. Испещренное оспинками лицо Воана и изможденная неуклюжая походка придавали ему вид фанатика‑неудачника, упорно цепляющегося за свои поистрепавшиеся бредовые идеи. Он остановился у стойки. Когда я поднялся его поприветствовать, он, казалось, не слишком затруднил себя тем, чтобы узнать меня, будто мы были мало знакомы и я вовсе не представлял для него интерес. Его руки блуждали по стойке, словно искали переключатели приборной панели, на пятнышки свежей крови, застывшей на костяшках его пальцев, падал свет. В течение шести дней до этого я беспокойно ждал его в офисе и в квартире, нетерпеливо глядя через окна на шоссе, сбегал вниз по лестнице, не дожидаясь лифта, когда мне казалось, что я видел его проносящуюся мимо машину. Просматривая колонки сплетен в газетах и журналах, посвященных телевидению, я пытался угадать, какую звезду экрана или знаменитость из мира политики мог выбрать для преследования Воан, чтобы скомпоновать в своем мозгу части воображаемой автокатастрофы. Переживания всех недель, проведенных с ним, привели меня в состояние все возрастающего неистовства, которое, как ни странно, смягчалось только присутствием самого Воана. Когда я занимался любовью с Кэтрин, в моих фантазиях возникал акт содомии с Воаном, словно только этот акт мог открыть мне шифры извращенных технологий. Воан ждал, пока я закажу ему напиток, глядя поверх взлетных полос на авиалайнер, поднимавшийся над западным краем аэродрома. Он позвонил мне тем утром – его голос был едва узнаваем – и предложил встретиться в аэропорту. Увидев его снова, проведя взглядом по его ягодицам и бедрам под поношенными джинсами, по шрамам вокруг рта и под подбородком, я ощутил сильное эротическое возбуждение.

– Воан... – я пытался втиснуть ему в руку коктейль. Он безмолвно и вопросительно кивнул. – Попробуй, хлебни. Завтракать будешь?

Воан не сделал ни малейшего движения к стакану. Он посмотрел на меня неуверенно, словно снайпер, оценивающий расстояние до цели, затем взял графин с водой и с минуту наблюдал за колеблющейся жидкостью. Когда он наполнил грязный стакан, оставшийся на стойке после предыдущего клиента, и жадно его выпил, я понял, что он приближается к открытой стадии кислотного восхождения. Он сжимал и разжимал ладони, проводил кончиками пальцев по губам. Я следил, как он проходит этот этап возбуждения и тревоги. Его взгляд блуждал по стеклянным стенам, фиксируя в воздухе пылинки, движущиеся в расплавленном свете.

Неуверенной походкой, словно сверхосторожный лунатик, он направился к своей машине, припаркованной на пятачке возле аэропорта. Он вглядывался, переживая, в отдельные кусочки неба – я уже знал это его состояние и хорошо помнил, – в эти пограничные стены света, которые за секунду превращают бриллиантовый летний полдень в свинцовый вечер зимы. Сидя на пассажирском месте «линкольна», Воан погрузился в ткань обшивки сиденья, словно обнявшей его раны. Он смотрел, как я вожусь с зажиганием, слабо посмеиваясь над рвением, с которым я пытался завести машину, и уже признавая собственное поражение и мою власть над ним. Когда я завел мотор, Воан положил забинтованную руку мне на бедро. Удивленный этим физическим контактом, я сначала подумал, что Воан пытается меня приободрить. Он поднес ладонь к моему рту – на ней лежал помятый серебристый кубик. Я развернул фольгу и положил кусочек рафинада себе на язык.