Придя домой, Аввакум садился читать либо рисовал фасады домов: тех, что были рядом с ним, — с натуры, а тех, мимо которых проходил, — по памяти, зарисовывал детали оград. Подозвав Маркова, он спрашивал:

— Это откуда?

Если ответ был верным — он угощал его конфетами, а если нет — делал строгое лицо и с видом учителя, недовольного своим учеником, отправлял его «искать»…

Карандашные наброски и этюды были «арифметикой», но подчас он задавал и «алгебраические» задачи — на наблюдательность.

Он уходил к себе в комнату и через минуту снова появлялся:

— Марков, что изменилось в моей одежде? Считаю до десяти.

— Вы вложили в карман пиджака белый плато чек, — отвечал Марков в интервале между пятью и. шестью.

Аввакум кивком головы указывал на коробку с конфетами.

— Прошу!

Марков с удовольствием угощался, но сам Аввакум не притрагивался к конфетам — к сладостям он был равнодушен. Затем он снова уходил к себе и опять появлялся.

— Марков, что изменилось в моей внешности? Считаю до пяти.

Он считал до пяти, потом начинал счет заново — давал ученику возможность явиться на «переэкзаменовку».

Вконец смущенный, Марков молчал.

Аввакум вздыхал с горестным видом.

— Ну-ка, взгляни сюда, — указывал он на плато чек. — Прежде он был сложен прямо и находился в горизонтальном положении, а сейчас над изгибом выглядывают два уголка… Ведь это же так бросается в глава, разве можно не заметить?..

— Марков, какую новую особенность ты замечаешь в моей одежде? — спрашивал он. — Можешь смотреть сколько угодно, регламента я не устанавливаю.

По истечении нескольких минут Марков растерянно разводил руками. У бедняги был такой несчастный вид: он явно рисковал попасть во «второгодники».

— В конце концов я могу рассердиться, — говорил Аввакум, хотя голос его оставался все таким же мягким и спокойным. — Последнее время ты становишься все более рассеянным, друг мой, уж не Наталья ли Николаева этому причина?

Марков покраснел. До сих пор с секретарем профессора Трофимова он обменялся лишь несколькими словами, притом по совсем незначительному поводу. Однако покраснел он до корней волос.

— Не знаю, как далеко заведут тебя твои авантюры! — качая головой, корил его Аввакум. — Любовь слепа! — Он указал на свой галстук, желтый в синий горох: — Будь добр, погляди на этот узел! Забудь на ми нуту небесные глаза Наташи, вынь их из своей души и подумай: ты когда-нибудь видел, чтобы я подобным образом завязывал галстук? Делал такой огромный, широкий узел? Едва-едва затянутый и как будто впопыхах, без зеркала? Ты никогда в жизни не видел у меня та кого безобразного узла, и то, что характерные для меня привычка, манера, стиль, если угодно, внезапно нарушены, должно было сразу произвести на тебя должное впечатление! Эти вещи куда важнее платочка в карма не пиджака. Сунут его туда, и он себе лежит, нет нужды переворачивать его так и этак, а галстук каждый день завязывается заново, и если узел получился не сколько необычный, то это обязательно что-то говорит о настроении человека, о его душевном состоянии. Видишь, дорогой мой, какая это важная деталь!

— Вполне согласен, — примирительно ответил Мар ков. И, все еще не простив Аввакуму его намека относительно Наташи, заметил: — Но я не завидую вашей будущей жене! Уж слишком много вы видите и понимаете!

— Те, что видят и понимают слишком много, обычно до конца своей жизни остаются одинокими! — мрачно сказал Аввакум.

Сам того не желая, Марков задел его самое больное место.