Мальчик кивнул Питту и сказал:

— Мой отец считал бы за великую честь отвезти вас и вашего друга в Рейкьявик. Если вам нужно туда.

Питт встал и несколько мгновений смотрел в теплые серые глаза отца.

— Скажи отцу, что я глубоко благодарен и что это мне он окажет честь.

Питт протянул руку, и исландец крепко пожал ее.

Мальчик перевел. Отец просто кивнул, и оба вышли, не добавив ни слова.

Питт закурил и вопросительно посмотрел на врача.

— Вы представитель странного народа, доктор. Внутри вы переполнены теплом и благородством, но внешне совершенно бесчувственны.

— Вы увидите, что жители Рейкьявика более открыты. Это ведь сельская местность, мы рождаемся на уединенной и суровой, но прекрасной земле. Исландцы, живущие не в городах, никогда не сплетничают; мы читаем мысли друг друга чуть ли не раньше, чем заговорим. Жизнь и любовь — обычные происшествия, смерть — неизбежная банальность.

— Мне было любопытно, почему дети совершенно не реагировали на то, что сидели рядом с трупом.

— Смерть для нас — обычное расставание, к тому же кажущееся. Вот посмотрите, — доктор показал на большое окно, за которым видны были могильные камни кладбища, — те, что ушли до нас, все еще здесь.

Питт несколько мгновений смотрел на могильные плиты — все они торчали из зеленой, похожей на мох травы под разными углами. Потом его внимание вернулось к фермеру, который нес к лендроверу самодельный сосновый гроб. Фермер с силой и нежностью отца к ребенку поднял тело Ханневелла и уложил в традиционный, заостренный с обоих концов гроб.

— Как зовут этого фермера? — спросил Питт.

— Мандссон. Торстейн Мандссон. А сына — Бьярни.

Питт смотрел, как гроб с телом устанавливают в кузов.

Потом отвернулся.

— Я все время думаю: был ли бы доктор Ханневелл еще жив, если бы все делал по-другому, более правильно.

— Как знать? Помните, мой друг, если бы вы родились на десять минут раньше или на десять минут позже, ваш жизненный путь, возможно, никогда не пересекся бы с его путем.

Питт улыбнулся.

— Я понял вашу мысль. Но дело в том, что он вверил мне свою жизнь, а я действовал неудачно и погубил ее. — Он замялся: перед глазами вновь появилась эта сцена. — На берегу, перевязав ему руку, я на полчаса отключился. А если бы остался бодрствовать, он не истек бы кровью.

— Пусть ваша совесть успокоится. Ваш доктор Ханневелл умер не от потери крови. Это все шок: рана, катастрофа, падение в ледяную воду. Я уверен, что вскрытие покажет: сердце не выдержало задолго до того, как он потерял много крови. Он был немолод и, судя по тому, что я вижу, не был натренированным, спортивным человеком.

— Он был ученым, океанографом — лучшим из всех.

— Тогда я ему завидую.

Питт вопросительно посмотрел на деревенского врача.

— Почему вы так говорите?

— Он был человеком моря и умер у моря, которое любил; может быть, его последние мысли были спокойны и безмятежны, как вода.

— Он говорил о боге, — сказал Питт.

— Ему повезло… Однако я чувствую, что, когда придет мое время, буду счастлив лечь вон там, на церковном кладбище, в ста шагах от места, где родился, среди людей, которых любил и о которых пекся.

— Хотел бы я разделять вашу склонность к оседлости, доктор, но среди моих далеких предков были цыгане. Я унаследовал их склонность к бродяжничеству. Мой рекорд жизни на одном месте — три года.

— Любопытный вопрос: кто из нас счастливее?

Питт пожал плечами.