— Плата за первую неделю вперед, — объявил толстяк. — Обычно я не беру на постой людей без багажа. Как это вышло, что у вас ничего нет, кроме того, что на вас надето?

— Мы потерпели кораблекрушение, — прозвучало в ответ. — И все потеряли.

— Ну и ну! — размышлял калека в то время, как они медленно тронулись с места. — Вот не повезло, так не повезло! Однако вы, островитяне, сумасшедшие. Выходите в море на утлых суденышках, а там будь что будет! Вы просто чудом не потонули! Меня зовут Мауро, Мауро Монагас, и мой дед по матери был астурийцем.

— А я — Аурелия Пердомо, а это мои дети: Себастьян, Асдрубаль и Айза.

— Писаные красавцы. Особенно девушка. — Толстяк громко расхохотался, и его смех перекрыл даже стук дождя, который барабанил по крыше, уже пробив ее в полудюжине мест. — Еще бы, с такой мамашей!

Предполагаемый комплимент словно источал отвратительную, липкую грязь, поскольку в устах этого сального, потного и, как оказалось, вонючего человека слова странным образом меняли смысл, будто приобретая таинственный подтекст, который один только говоривший и понимал. Впрочем, никто из его пассажиров не отозвался. Они были поглощены созерцанием дождя: это был настоящий потоп, какого им никогда не доводилось видеть; за считаные минуты воды вылилось больше, чем за все эти годы на их далеком и бесплодном острове по ту сторону Атлантики.

«Дворники», судя по всему, не справлялись со своей задачей: видимость так и оставалась ниже средней, — и горе-автомобиль с грехом пополам продвигался в тесном транспортном потоке. Вода словно склеивала машины друг с другом, и они ехали по узким улицам еле-еле, бампер к бамперу, а их гудки становились все громче, и из широкой долины рвался наружу непереносимый вой, который поднимался по склонам горы и холмов и отражался от низких и густых туч или высоких и уродливых зданий.

Айза Пердомо протирала запотевшее стекло, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пелену крупных капель, но видела лишь машины, грузовики, автобусы, людей, которые бежали, чтобы спрятаться в подъездах или под навесами, и фасады домов немыслимых цветов, чередовавшиеся с множеством магазинов, в витринах которых уже начали загораться первые огни.

Мир за окном словно куда-то уплывал, как это бывает во сне, теряя очертания, временами напоминая замедленную съемку, странное видение, в котором лица, да и тела оказывались искривленными, нереальными и в то же время соответствовали нереальности всего, что было вокруг: железа, цемента и каучука. Мир был пропитан проливным дождем и запахом пота, которым разило от толстяка, а еще запахами дешевого бензина, мокрой земли и гниющей тропической растительности.

Впервые в жизни Айза внезапно почувствовала головокружение и почти неудержимый позыв к рвоте. Она, дочь, внучка и правнучка рыбаков, мужественно перенесла все штормы во время долгого-предолгого плавания через океан на потрепанном баркасе меньше двадцати метров в длину, и вдруг — на тебе! — ее организм взял и взбунтовался против тряски в этой развалюхе — «понтиаке» и против ощущения подавленности, вызванной жарой и вонью.

— Что-то не так, дочка?

— Я задыхаюсь. Этот город воняет!

— Это все из-за дождя, — объяснил толстяк Мауро Монагас, не оборачиваясь. — Он переполняет сточные канавы, а река Гуайре разносит нечистоты дальше. Эта река всех нас доконает! В нее вливается большинство городских клоак, а она пересекает город из конца в конец. В некоторых районах целых три месяца в году невозможно жить из-за вони, москитов и крыс.

— А уверяли, будто это современный город, — осторожно возразил Себастьян, старший из братьев. — Все о нем только и говорят.