— Хорошенькая перспектива! Ты зачем их тут насажала? С противниками расправляться?

— Это моя гордость! Кокосовые пальмы у многих есть, но только у меня орехи вызревают. Поэтому и вилла называется «Кокосовый орех».

— Скольких твои орехи уже прикончили? Ты знаешь, что по крепости они как пушечные ядра?

Распространялись по тропикам вплавь. — Из меня стали выскакивать сведения периода преподавания в ПТУ. — Буря смоет, в океан унесутся, месяцами, болтаются, даже морская йода в них не проникает!

Выбросит на другой берег, они приживаются.

— Ты, Кирка, — похвалила Люба, — как была умной, так и осталась. Хуан!!! — завопила она неожиданно во все горло. — Хуан! Где тебя черти носят?

— Си, сеньора!

На дорожке показался загорелый юноша лет восемнадцати. Босой, единственная одежда — шорты.

Молодой стройный Адонис испанской масти.

Они заговорили на тарабарщине. На смеси языков, из которых мое ухо улавливало только русский.

— Тра-ра-та-ра-та дурак! — бранилась Люба. — Ри-ту-ру-ту-ру, моя подруга Кира. — Она размахивала руками, показывая то на меня, то на упавший орех, то на гроздь, висящую на уровне третьего этажа. — Тур-мур-пур тебя, козла, первого убьет.

— Ка-на-ва-па-па я ноу дурак, — отвечал Хуан, — ту-му-ру-пу, добро жаловать, сеньора Кьирья. — Поклон в мою сторону. — Ле-ме-пе-ве я не козел, лу-ку-ни-фу, обоймется, сори, обойдется!

— Неси чемоданы в дом! — на чистом русском гаркнула Люба, строго указала на крыльцо и повернулась ко мне. — Как тебе это нравится? Он утверждает, что ветер все равно сбросит, он, видите ли, сводку читал! А кому я лестницу специальную покупала?

— Не знаю кому. Кто такой Хуан?

— Как бы садовник и вообще по дому. Ты не представляешь! Свет не видел таких ленивцев! Я каждое утро беру дубинку и гоню его на работу. А этот жеребец только о девицах думает. У него их эскадрон!

— Зачем ты держишь плохого работника?

— Они бедные. Мать Хуана, Мария, каждую неделю у меня уборку делает. Только соберусь его выгнать, она в слезы: «Сеньора! Пятеро детей, мал мала меньше, муж в море погиб, Хуан старший, он кормилец!» Вот и терплю, нервы мотаю. Здесь у местных другой работы нет, как виллы и туристов обслуживать.

— Ты добрая капиталистка, — похвалила я.

Пока мы разговаривали, я, поглядывая наверх, выбрала безопасное место, куда не мог упасть орех-снаряд, и отошла. В Любином саду было так красиво, что не хотелось уходить. Возле большого куста бугенвиллеи рос японский клен, по его стволу вилась лиана. Я сорвала листочек, помяла в руках, понюхала.

Люба, живописующая свою трудную буржуазную жизнь, вдруг прервалась.

— Выкини! — велела она мне, показав на листочек. И снова завопила:

— Хуан!! Сучий потрох!

Иди сюда!

Хуан приближался медленно и безо всякого страха-почтения на лице. Потом Люба расскажет, что во время визитов Антона садовник преображается. Ходит в комбинезоне и обуви, по первому зову прибегает и в целом всячески изображает истового трудягу. Знает, из чьего кармана денежки капают.

Они опять заспорили на своем международном языке. Теперь предметом спора была лиана, листочек которой я сорвала. Ничего не понимая, уловив только «идиот» — «я не идиот, сеньора», «сколько раз говорить?» — «говорить глюпость!», я их прервала:

— Люба, в чем дело?

— Этот молокосос утверждает.., впрочем, ладно!

Может, обойдется.