Одно время он учил меня французскому языку. Заставлял бесконечно повторять «Утренний завтрак» Жака Преве. Впрочем, он утверждал, что «Утренний завтрак» — это не французский, это мудрость расставания. «Искусство быть женщиной, — говорил он, обматывая шарф вокруг шеи, как это, вероятно, делал сам Жак Преве, — заключается в умении расставаться с мужчиной».

III

Резко похолодало, выдали по второму одеялу. В коридоре гремят ведрами и спорят.

У обитательниц нашего отделения любимое развлечение — ходить с ведрами за завтраками и обедами, выносить биксы или сдавать белье в прачечную. За это к ужину дают дополнительную котлету, или сваренное вкрутую яичко к завтраку.

Новенькую зовут Настей. Сегодня она не могла войти в столовую — боялась кошки. Санитарки втащили ее под локти и усадили за общий стол. Есть не хочет — кормят насильно. Смотреть на это неприятно. Ничего, потом ее переведут на беспривязное содержание, за спиной перестанут громоздиться санитарки — станет легче. Помнится, меня тоже кормили после той ночи в смирительной рубашке.

Худенькая, маленькая.

Nec femina, пес puer, как говорится.

Снова по палатам. В вазах с цветами девушки меняют воду. Упаковка «Сибазона» (его мне вкалывают на ночь) удивительно похожа на пачку «Житана» (блонд). Сидя за столом, вижу стену другого крыла здания. Бумага заканчивается. Осталось несколько листов. Хотя стараюсь писать самым мелким своим почерком. Надеюсь, у аспиранта будет с собой еще.

Сегодня с утра пациенты мужского отделения жгли ветки и мусор, дым курился по больничному двору и заходил сквозь открытые окна. До сих пор запах.

Штуцер хрустит утренней порцией таблеток.

— Так ты здесь из-за песен?

— Я здесь из-за звезд.

Когда мы умрем, хочется мне сказать, то полетим к звездам — каждый к своей звезде — как сквозь падающий снег. Да мы уже летим. Каждый к своей звезде. Я так хотела, чтобы мы с ним летели к одной звезде. Но мы летим к разным. Неважно, главное, летим! Иначе быть не может, никак не может быть иначе! Зачем тогда были Азимов, Стругацкие и Станислав Лем, зачем мы вообще их читали в детстве? Ведь не может же быть так, чтобы бог был глупее Станислава Лема?

— Один человек сказал, что у меня глаза, как два Соляриса… — говорю я вместо этого.

— Солярис — это планета.

— Я в курсе.

С Энди мы познакомились на Замковой горе. Он подошел со спины и заглянул в мой блокнот. Ничего особенного. Золотой осенний холм с кривой булыжной улочкой, белой церковкой с зелеными куполами и розовой гостиницей, похожей на бутафорский замок. Желтое небо в кудлатых облаках.

Я рисовала гелевыми ручками — черной и золотой. И слушала «Крэнберриз».

— Золотой цвет — символ седьмого неба у Лаврских живописцев.

— Да неужели? Кто бы мог подумать!

Мы болтали, а потом он пригласил меня спуститься вниз, к «Рулетке» — там у него была встреча с марокканцами. Сначала мы забили где-то во дворах Малоподвальной.